P.S. Я тебя ненавижу!
Шрифт:
Она уезжала, и от движения на душе становилось легче. Без объяснений. Без возвращений в прошлое. Пускай в ее жизни будет только будущее. Воспоминаний у нее нет. Она ничего не помнит.
В какой момент она развернула коня, не поняла. Но вот уже мчалась назад, сквозь дождь и ветер. Выпустила ноги из стремян, слетела на землю, захромала к остановившемуся Сашке. Волк с Волгой ткнулись друг в друга мордами, всхрапнули, выражая взаимное удивление.
— Послушай! — начала Эля.
Сашка хмуро смотрел на нее.
— Давай… давай просто встретимся и поговорим. Ты мне расскажешь, как все было.
— Ты что, больная?
— Но ведь… мне казалось, что ты все делаешь назло!
— Точно больная.
— Я хочу вернуться обратно в класс. Я хочу, чтобы все стало как раньше! Я научусь дружить! Правда. Я умею не только ненавидеть. Просто в какой-то момент… ну, я не знаю… осталось одно желание мстить.
— Как садиться на лошадь?
По спине прошла новая волна мурашек. Все напрасно. Она теперь обречена на свое персональное, вечное наказание и муки совести.
Отвернулась, подобрала повод. Сил не было. На лошадь ей не сесть. Слезы снова потекли по лицу.
Ее выручил Миша.
— Встань с левой стороны, — стал объяснять он. — Возьми коротко повод. Одной рукой за седло, другой за гриву и толкайся.
Уставший Волк, перед носом которого стоял Волга, не стал убегать. Терпеливо снес неловкую посадку, переступил с ноги на ногу, принимая тяжесть Сашкиного тела, шевельнул ушами.
Эля обошла своего коня, ткнулась лбом в холодное седло.
Почему в кино показывают, что месть — это хорошо, что победитель торжествует? Никакого торжества. Месть, как бумеранг, возвращает всю ту ярость, что была направлена на другого. И от этого становится так больно.
— Поехали, — позвал Сашка. — Потом обо всем поговорим. Никогда не сидел на коне. Он такой высокий!
Максимихин бестолково развел руки, хлопнул ногами по мокрым бокам. Мало что «Н-но!» не сказал. Волк важно зашагал в дождь.
— Вы тогда на конюшню, а я заберу Смолову и отведу полицию на озеро, — крикнул Миша, разворачивая Лёника. — Там уже, наверное, патруль приехал. Коней не потеряйте!
Эля шмыгнула носом. Полезла в карман за платком. Все было мокрое. Платок тоже. В кармане нашлось еще что-то холодное. Что она успела туда перед выходом положить?
Шарик. С искринкой. На удачу. Да, удача была. Еще какая удача.
Словно прибавила двадцать килограмм, Эля тяжело вскинула себя в седло. Нетерпеливый Волга, не дожидаясь, пока на него сядут, побежал, догоняя товарища. Из-под копыт летела грязь.
Эля чуть привставала на стременах, заваливаясь на левую ногу, и ей казалось, что это не копыта стучат. Что в такт коню стучит ее сердце. Оно подстроилось под этот ритм. Сильный, уверенный. Оно уже не могло бежать быстрее или затормозить. Только билось в ритме стука копыт.
Холодно не было. Откуда-то изнутри шло тепло от осознания того, что нет больше ненависти, что ее простили. Что эта часть жизни, с местью, с обидами и непониманием, заканчивается. Что больше никогда она не увидит призрак Кутузова. Но и никогда не забудет прошлое. Что сможет нормально жить в будущем.
До следующих выходных она пролежала дома с простудой. Первые два дня металась в жару, все ей казалось, что она скачет куда-то, а вокруг дождь, дождь, дождь. Капельки текли по лицу, бежали за воротник куртки. Неприятно. Она просыпалась, вытирала одеялом вспотевшую грудь, плечи, проваливалась в новый нездоровый сон. И снова в нем была вода. Она плыла, она тонула, она просыпалась.
А потом все закончилось. Эля открыла глаза и почувствовала, что болезнь прошла. Тело было легкое, в голове словно звездочка поселилась — там было светло, а в душе странная радость. На кухне бормотало радио, значит, пришла мама. Эля потянула к себе сотовый. От воды он снова умер, но, отлежавшись, все-таки решил пожить еще немного. Сильно мигая экраном и задумываясь, он нашел в своей записной книжке телефон Максимихина. Звонок вызова дребезжал, норовя уйти в небытие.
— Сухова, — услышала она хрипловатый голос. — Я думал, ты успокоилась. А ты опять за старое?
— Привет!
Заготовленная тронная речь свернулась до односложного приветствия.
— Воспаление легких у меня уже есть. Осталось ноги перебить.
— У тебя воспаление легких?
Ну конечно! Если она болела, то почему Сашка должен был выйти невредимым после того купания в пруду?
— А что у меня еще может быть после встречи с тобой? Сама-то как?
— Температура была высокая, вот только что вроде как выздоравливаю. А у тебя?
— У врача спроси, он тут каждый день обход делает.
— Ты в больнице?
От неожиданности встала. Ничего себе!
Прошептала:
— Я не хотела.
— Оставь эти слова для речи над моей могилой. Никто не забыт и ничто не забыто.
— Почему не забыто? — закричала она. Показалось, что связь уплывает, что Сашка сейчас пропадет.
— Шучу я, — закашлялся Сашка. — Если с двадцатого этажа прыгать не заставишь, то считай, что мы квиты.
— Почему?
— Ну, ты ведь тоже болеешь. Это не может не радовать.
— Дурак!
— Я в курсе.
— Сашка… — Помолчала, набираясь смелости. — А мы сможем… — торопливо добавила, — потом как-нибудь, с тобой поговорить. Я хочу, чтобы ты мне все рассказал.
— И эти люди запрещают мне ковырять пальцем в носу, — простонал Сашка.
— Мне очень нужно.
— В ЗАГСе выходной воскресенье, понедельник.
Испугалась. О чем он? Бредит?
— Зачем нам ЗАГС?
— Предлагаю встретиться на регистрации моей смерти.
Звук в трубке пискнул, поплыл.
— Выздоравливай скорей! — заорала Эля, поднеся зачем-то экран к самым губам.