Пацаны купили остров

Скобелев Эдуард Мартинович

— Мы подумаем, — сказал дядюшка Хосе.

— И еще одно условие, — добавил Антонио. — Чтобы исключить возможность нарушения соглашения, нужно слить горючее из баков вертолета.

— И это принимается, — нахмурившись, кивнул Босс, — при условии, конечно, что вы немедленно уничтожите договор о продаже острова и оставите здесь все захваченные золотые слитки и все оружие.

— За исключением двух автоматов и тяжелого пулемета, который имеется на яхте, — сказал Антонио.

— Это оружие будет отправлено к вам обратно, едва мы ступим на кубинский берег, — уточнил дядюшка Хосе.

— Будь

по-вашему, если вы согласитесь на последнее условие: передать мне тотчас радиостанцию.

— Это для чего? — насторожился Педро.

— Чтобы восстановить прерванные связи. Мои клиенты, конечно, сильно озабочены молчанием и могут предпринять действия, нежелательные как для меня, так и для вас.

— Передавать радиостанцию? Ни в коем случае, — сказал Антонио. — Максимум: провести радиосвязь в нашем присутствии сейчас… Через сутки после нашего отплытия можете связываться с кем угодно…

— И я так считаю, — согласился дядюшка Хосе.

Босс попытался спорить, но натолкнулся на такой отпор, что вынужден был согласиться.

— Ладно, ладно, джентльмены не мелочатся. Принимаю ваш ультиматум.

Вскоре Босс вышел на балкон, вызвал охранников и объявил о своем решении. Они встретили известие молча, без энтузиазма: уже знали или догадывались, что песенка Босса спета и с ним будет покончено, едва минуют установленные сутки. И не в том был просчет, что Босс сажал под суточный арест и команду вертолета, над которой был не властен, а в том, что допустил всю заварушку, рассекретил то, что ни в коем случае не предназначалось для посторонних глаз.

ПОСЛЕДНИЙ СОВЕТ

Ночью еще раз совещались. Антонио и Алеша категорически воспротивились участию в совещании Сальваторе, ссылаясь на то, что он человек совершенно другой социальной среды и не испытан в деле.

Против этого мнения выступили дядюшка Хосе и — после некоторых колебаний — Педро.

— Если мы его не позовем, он никогда не поймет правды, никогда не почувствует доверия к трудовому человеку. Пусть увидит и услышит, как рассуждают граждане, преданные социализму, как ценят справедливость и отвергают дискриминацию.

— Я бы воздержался, — сказал Агостино. — Демонстрировать свое благородство перед неблагородными — наивная затея. Все знают, что мы не претендуем на чужое, даже те, которые громче всех обвиняют нас. Эксплуататор никогда не поймет эксплуатируемого. Чтобы понять, ему пришлось бы отказаться от своих претензий жить за чужой счет, но на такое отваживаются только единицы. И только под влиянием собственного опыта жизни.

— Ну и что? — возразил дядюшка Хосе. — Даже в революциях участвует немало умных и проницательных людей из привилегированного класса. Так было в России, так было на Кубе. Так повсюду.

— Это люди совсем другого сорта, — не уступал Агостино. — Интеллигенты — может быть. Но и тогда некоторые из них тянули не в ту сторону. Не все из них понимали задачи революции так, как понимал простой народ. Это доказано громадным опытом.

— Нет-нет, — горячился дядюшка Хосе. — Мы должны показать, что правду можно отстаивать широким фронтом, для этого вовсе не обязательно быть пролетарием, достаточно быть честным человеком!

Никто не пожелал оспорить категорическое суждение дядюшки, хотя Антонио явно недовольно морщился и качал головой.

— Честный человек — еще не справедливый человек, — пробормотал он.

— Надо спросить, хочет ли сам Сальваторе участвовать в наших делах и как к ним относится? — предложил Алеша.

Мануэль привел Сальваторе.

— Как себя чувствуешь, Сальваторе? — начал дядюшка Хосе. — Как твое здоровье? Все наши люди беспокоятся о тебе.

— Чувствую себя, как новорожденный, — сказал Сальваторе. — Полон благодарности к каждому из вас и хотел бы подтвердить это делом.

— Спасибо, — сказал дядюшка. — Я верю в твою искренность… Ты уже слыхал, верно, что через день мы отплываем на Кубу? К сожалению, нас вынудили отстаивать свое элементарное право с оружием в руках. Есть жертвы. Очень сожалеем о них.

— Не сожалейте, — сказал Сальваторе. — Все, что сделано или не сделано, ушло в вечность, а вечность никого не интересует. Право всегда за силой.

Алеша переглянулся с Педро и выразительно кашлянул, но не решился возразить: собрались ведь не для споров да и время было ночное…

Начали совещание. Довольно быстро обговорили все проблемы, но вдруг споткнулись на той, которой вначале не придали ни малейшего значения: кто останется на острове контролировать выполнение Боссом своих обязательств в течение суток после отплытия?

— Давайте я, — предложил Антонио. — Всем вам хочется домой, а я еще не совсем определился.

— Тебе никак нельзя, Антонио, — сказал Алеша. — Они никогда не выпустят тебя отсюда живым. Точно так же, как и Агостино.

— Можно было бы взять заложников, — сказал дядюшка Хосе и посмотрел вопросительно.

— Нет, — твердо сказал Педро. — Они бы и сейчас дали троих за одного Антонио. Антонио — живой свидетель. Так же, как и Агостино.

— Послушайте, — сказал Сальваторе. — Зачем усложнять простой вопрос? Всем вам нужно попасть на Кубу. Мне на Кубу не нужно. Эти господа, которые препятствовали вашему отъезду, не имеют никаких оснований отнестись ко мне как к своему противнику. В общем, я скорее из их лагеря, чем из вашего. Я заставлю их немедленно связаться с банком отца в Мадриде или с филиалом этого банка в Чикаго, и те люди обеспечат мой отъезд туда, куда я укажу. Если мой папенька действительно приказал долго жить, я становлюсь наследником весьма крупного состояния… И весьма скоро могу появиться на Кубе с какими-либо деловыми предложениями. Теперь это становится частью борьбы за прочность Западного мира — развитие коммерции с коммунистическими странами… Вот тогда и встретимся, и, клянусь, я угощу всех товарищей так, как они никогда не угощались в своей жизни… Правда, Мария?

Мария не подняла головы.

— Такая щедрость вовсе ни к чему, — сказал Педро.

— Да, это слишком большая жертва, — прибавил Антонио. — Встретиться всем на Кубе — прекрасная идея, но ради нее не следует задерживать человека, который ничего не знает об участи своих родственников и, естественно, очень переживает.

— Я, конечно, переживаю, — спохватился Сальваторе. — Но не настолько, чтобы предпочесть свои интересы вашим. Как видите, и во мне пробудился дух этой самой пролетарской солидарности.