Шрифт:
Он помнит, как лопнул трос. Это был тяжелый стальной трос. А он стоял совсем близко и видел: трос, не выдержав напряжения, взорвался. Его сильно ударило. Так сильно, что он отлетел на несколько метров. Что-то обожгло ему живот, а потом, через долю секунды, в голову хлынуло горячее и тяжелое — кровь. И все.
Он понял, что умер. Вернее, его разорвало тросом. Это говорили пришедшие на похороны. Ощущение себя вернулось к нему, но это было уже какое-то другое, деформированное, дефектное, что ли, ощущение. То ли оттого, что и сам он теперь был дефектным — его ноги лежали рядом, под одним
Он не видел, не слышал, не чувствовал запаха пришедших проститься с ним. Но он их ощущал… И потому знал то, о чем они говорят, знал, какие у кого лица, кто как одет, кто о чем думает. Он чувствовал их. И знал, что это доступно только мертвым. Вот совсем рядом стоит его мать. Кроме него и брата, у нее никого не было. Она стоит чуть сгорбившись и уже не плачет… Он захотел встать и не смог — его тело было разорвано тросом, но не в этом была причина его бессилия.
Тут же была Нина. Она все в том же синем пальто, в котором два года назад пришла на первое свидание. И вот — на последнее. У нее замерзли руки. По щекам Нины текут слезы. Они мечтали о сыне. Он снова захотел встать. Так, наверное, хотел подняться каждый умерший, даже из тех, кто хотел умереть или просто не жалел о своей смерти.
Пришли сюда, на старое городское кладбище, и его друзья, и просто знакомые. Он всматривался в их лица. Сергей. Он стоял рядом с ним, когда лопнул трос. Сергея только слегка поцарапало, потому что чуть впереди стоял он. Сергей мнет в руках кепку. Руки дрожат. Колька, Андрей, Светлана, Борис… Он тоже любит Нину… Раньше они даже дрались. Теперь — уже не с кем.
Ему вдруг стало не по себе. Он, умерший, доставил им столько хлопот, сколько не доставлял, будучи живым. Они любили его, жалели, боялись, ненавидели, обижали, хвалили, прогоняли, ждали… Ветерок путается в покрывале, но он этого не чувствует. Зато он чувствует, как трудно и легко им без него. Ему очень неудобно оттого, что он походит теперь на слепого Гантенбайна, который только притворяется, что слеп. Но окружающие не знают, что он притворяется, верят ему и ведут себя так, словно его и нет, словно нет на них его взгляда. Разница лишь в том, что он не притворяется. Он умер.
Гроб закрыли. Медленно опустили в землю. Засыпали стылыми комьями. На свежий холмик легли цветы. Постепенно все разошлись, остались только мама и Нина. Они стояли молча и неподвижно. Потом Нина берет маму под руку и уводит. Он остается один.
С наступлением весны он почувствовал, как земля наливается влагой, как зашевелились корни трав и деревьев, закопошились черви, жуки, личинки. И он вдруг понял, что ему тоскливо-тесно. Люди веками закрывают крышками гробы, и умершим приходится испытывать свое терпение, прежде чем произойдет долгожданный миг воссоединения с землей. Он чувствует тепло весенних лучей солнца, и ему кажется, что и ему становится теплее. Не кажется — это так и есть. Он ждет, ждет мгновения, когда появится хоть небольшая щель — путь к земле, и он, покинув свое тлеющее тело, помчится над миром сгустком энергии — маленьким невидимым комочком. Как мгновение. Тогда-то он насладится радостью бытия. Умершие бессмертны — куда уж дальше.
Он
Приходит мама. Она приносит цветы и плачет. И ему хочется выйти к ней (чертова крышка!), легким ветерком погладить ее по седеющей голове, осушить ее слезы. Пусть она улыбнется, ведь он — сын ее — здесь, с ней.
Чаще других приходит Нина. Она молчит, она не жалуется, не исповедуется, не говорит лишь бы о чем. Она молчит. И лишь глаза ее тихо светятся грустью.
Свершилось! Наконец-то! Он свободен!
Дождь. Он спрятался в каштане, росшем на краю кладбища. Пошумел промокшей листвой. Капли звонко разбились об асфальт. Посвистел ветром в проводах. Скоро должна прийти Нина. Он точно знает — она придет скоро, совсем скоро он увидит ее, не почувствует — увидит. Он спрячется в большой, солнечной ромашке у железной калитки, а Нина сорвет эту ромашку. И когда она поднесет ее к лицу и вдохнет желтый аромат, он прильнет к ее губам и поцелует ее. Дождь не кончается. И Нины все нет и нет. Она должна прийти. Она же знает, что у него сегодня праздник. Он вернулся в каштан и задремал. Столько переживаний ему не под силу…
Дождь кончился. На одной из ветвей каштана висит венок. Ее венок. Из ромашек. И та ромашка — большая и белая — тоже вплетена. Нина была здесь, а он продремал. Он рванулся ветром по аллее и, собрав в охапку прошлогодние листья, швырнул их в спину прохожему. И вихрем помчался туда, к дому Нины, срывая шляпы, выхватывая шары, сплетая провода. Он постучался в ее окно. Распахнул форточку и ворвался в комнату. Он метался по комнате — Нины нет. Ваза с цветами, покачнувшись, упала на пол. И разбилась. Он вылетел на улицу.
Почему ее нет?
Весь день и всю ночь, и весь следующий день и ночь он метался по городу и искал Нину. Ее не было. Нигде не было. И вдруг его осенило — она приходила проститься с ним! Он мертв для нее, мертв, и ей не нужен. Конечно же!.. Ведь она не знает, что он по-прежнему любит ее и ищет. Но даже если бы знала — что из того?
Он вернулся в каштан. Земные соки текут по стволу, наполняя дерево свежей, сочной силой. Каждую клеточку. Каждую почку. Каждую ветвь. Он чувствует, как каштан растет, движется, набирает силу. Он покачался в ветвях и замер. Отчаяние переполнило его. Он ушел в корни, чтобы не видеть никого и ничего. Он снова умер…
У каштана остановилось такси. Из машины вышли двое, мужчина и женщина. Она взяла его под руку, и они вошли на кладбище. Она наклонилась и положила у изголовья букет роз. Они постояли еще немного и пошли назад. Нина и Борис.
— Постоим еще, — сказала она, приказывая или умоляя.
И вдруг послышался треск. Они встрепенулись и увидели, как каштан, не успевший еще прикрыться зеленью, вырывая корни с комьями земли, падает прямо на них. Женщина застыла на месте, глаза ее были широко раскрыты. Мужчина отскочил в сторону. Таксист выплюнул сигарету и замер.
Дерево с тяжким стоном упало.
Нина, не оглядываясь, шла по тропинке между могилами.
И он знал, что видит ее в последний раз.