Падди Кларк в школе и дома
Шрифт:
— Ага…
Отыскал деньги.
— Вот.
Два шиллинга.
— Каждому по монетке. Только по-честному.
— Спасибо, папочка.
Вернулся Синдбад.
— Папаня нам дарит по шиллингу, — сообщил я ему тут же.
— А мы вернёмся — мамочке станет лучше? — прошептал Синдбад.
— Не факт, — непонятно сказал папаня, — не факт, но скорее всего.
— Сэндвичи на хрустящих хлебцах, — объявил я Синдбаду и показал ему два шиллинга. Вынул платок, положил в него монеты и тщательно завернул, потом затолкал в карман. Деньги были в безопасности.
Я приучился тянуть время после школы. Прятал
Мы выслеживали Чудного Мужика весь день. Бегали за ним, а он бегал от нас. Мы убить его были готовы. Он питался птицами, крысами и тем, что находил в помойке. Папаня всегда выставлял мусорку за ворота вечером в среду, потому что мусорщики приезжали утром в четверг, а по утрам он торопился на работу. И вот однажды в четверг кто-то сбросил с мусорки крышку и вывалил мусор на дорогу. Пакеты, кости, жестянки и прочее, что лежало сверху: то есть понедельничный, вторничный и вчерашний мусор. Я прибежал домой рассказать маме.
— Кошки шалят, — отмахнулась она, — не забивай себе голову.
Я вышел: пора было в школу, и заметил: один ломоть хлеба был точно каблуком примят. Я брезгливо пнул хлеб; примятая часть прилипла к земле. Чудной Мужик.
Он был ничей, бесхозный. Одна девчонка из Бэлдойла шла домой, а Чудной Мужик выпрыгнул из-за столба прямо перед ней и показал ей свой хрен. Девчонка заболела с испугу, даже в больницу попала. Полиция так и не поймала мы пошли выслеживать Чудного Мужика. Он чуял нутром, когда человек один и беспомощный.
— Во время войны он на передовой служил, — сообщил Эйдан мне и Лайаму. Кевин куда то поехал с родителями; заболела его бабушка, и его заставили надеть приличный костюм. Он принёс записку, и его отпустили пораньше с уроков. Я радовался, что Кевин не пришёл, но никому не говорил, естественно.
— Откуда ты знаешь? — спросил я таким голосом, каким ни за что бы не спросил, будь с нами Кевин.
— Его ранили в голову, а пулю неудачно вынули. Вот он и псих теперь.
— Убить его мало.
— Ага.
— Похоже, помрёт Кевинова бабка, — сказал вдруг Лайам, — помнишь, когда маманю хоронили, мы тоже в самых хороших костюмах на похороны шли.
— Нет, — помотал головой Эйдан, — То есть да. После поминки устроили.
— Поминки?
— Ну да, поминки, — сказал Эйдан.
— Угу, — поддакнул Лайам, — Бутерброды. Взрослые перепились, страшное дело.
— И нам налили.
— Сидят пьяные и песни поют.
Захотелось домой.
— Вряд ли мы его найдём, — небрежно сказал я, — Больно светло.
Все согласились. Не обзывались ни цыплаком, ни котом-зассыхой. Я забрал ранец и пошёл шагом, как нормальный человек. Сорвал с хенлиевского дерева лист, сложил вдвое и любовался, как набухает соком трещина. Пришёл.
Маманя была в ночной рубашке, только и всего.
— Приветик, — поздоровалась она.
— Привет! — сказал я.
Синдбад уже успел разуться. На первый взгляд,
— Ты ещё болеешь?
— Так, понарошку, — сказала маманя, — Мне хорошо.
— Хочешь, в магазин сбегаю?
— Да нет, спасибо, — рассеянно сказала маманя, — Фрэнсис мне новую песенку пел.
— А мы на завтрак ели хрустящие хлебцы, — пробормотал я.
— Не сомневаюсь, — ответила маманя, — Допевай давай, солнышко?
— Ату-ату! Свора, прочь!
Синдбад уткнулся взглядом в пол и полуотвернулся.
— Ату-ату! Свора, прочь!
Ату-ату! Свора, прочь!
Ребята, прочь!
Маманя захлопала.
Назавтра она опять вышла в ночной рубашке, но только потому, что ещё не успела одеться. Она заметно оклемалась: глядела острее, двигалась легче.
Я не спал всю ночь. Почти всю ночь, сколько продержался. И ничего. Проснулся засветло, вылез из-под одеяла. Бесшумно спустил ноги на пол. Подкрался к их двери, перешагнув скрипучую половицу. Послушал. Тишина. Спят. Папанин храп. Маманино почти беззвучное сопенье. Я вернулся. Как приятно возвращаться в постель, особенно если там ещё сохранилось тепло. Поджал под себя ноги. Не так уж плохо бодрствовать но ночам, когда ты сам по себе. Я покосился на Синдбада. Ноги на подушке, голова фиг знает где… только затылок виден. Я следил, как мелкий дышит. За окном распевали птицы: три разных вида. К молоку подбираются. На ступеньках припасен обломок черепицы, чтобы молочник накрывал им бутылки. Это от птиц, чтобы не расковыривали крышки. Ещё раньше лежали специальная крышка от жестянки с печеньями и здоровый камень, а теперь куда-то провалились; крышка провалилась, камень я не искал. Непонятно, почему птичкам не разрешают попить молока. Ну, отхлебнут чуточку сверху… В их спальне, на тумбочке с папаниной стороны зазвонил будильник. Ага, выключили. Я повременил. Услышал, как маманя подходит к двери — хорошо, что я дверь закрыл как следует! — и притворился спящим.
— Доброе утро, мальчики.
Я попритворялся спящим ещё немножко. И смотреть не нужно, по голосу ясно, что мамане полегчало.
— Подъём, подъём!
Синдбад смеялся. Маманя его щекотала. Он верещал, счастливый и томный. Я ждал своей очереди.
Всё это, впрочем, не значило, что беда миновала, а значило, что если папаня снова до мамани докопается, она будет во всеоружии. Первый раз она не встала утром с тех пор, как приехала из больницы с Дейрдре. Тогда тоже лежала два дня. Мы гостили у тётки, и когда приехали, маманя ещё не вставала. Тётка Нуала, маманина старшая сестра. Мне там не нравилось. Я хоть соображал, что происходит, а Синдбад — не соображал совершенно.
— Ма-мамоцка в больницке.
Раньше он так не говорил. Раньше он говорил правильно.
Приехали, а маманя ещё не встаёт. Ехали на автобусе, даже на двух перекладных. Дядя нас привёз.
Я был на страже. Я прислушивался.
— Поминки будут устраивать, — разъяснял я Кевину, — Прямо после похорон. Дома. Песни петь и вообще.
Хенно послал меня в магазин купить два кекса к чаю.
— А если кексы кончились: пакет «Микадо».
Он разрешил взять полпенни со сдачи, так что я купил леденец. И показал Кевину из-под парты. Дурак я, зря не купил что-нибудь такое, чем можно с ним поделиться.