Падди Кларк в школе и дома
Шрифт:
— Какой он, твой дядька?
— Здоровенный.
— Десять лет, — ужасался Кевин.
Нам самим было по десять лет.
— Просто двинешь кого-нибудь, и сажают на десять лет. А она? — вспомнил Кевин, — она ведь тоже его колотила!
— Ну, несильно, — сказал я.
Врать и выдумывать чушь я любил; нравилось, как очередная небылица приходит в голову, наполняется смыслом, расширяется, и ври себе, покуда не наврёшься. Это как соревнование, в котором всегда побеждаешь. Я сочинял — и немедленно выкладывал, но верил, по-настоящему верил! А если веришь, это не то, что попросту врать. Но зачем я полез к Кевину?! При чём
— Но, сыночка, зачем же ты спрашивал про пап и мам, которые дерутся?
И придётся бежать из дому.
Тётю с дядей я не назвал по именам. Причём сознательно.
— Я так, лапшу ему на уши вешал.
Я всё равно думал, как бы смыться.
— Очки втирал.
Я сто лет — пока Хенно точил лясы с другим учителем — таращился на карту Ирландии.
— Водил за нос вокруг пальца.
Маманя бы засмеялась. Всегда выдам что-нибудь в этом роде, а она смеётся. Считала меня умником, потому что я умел сказануть.
— Джентльмены, на несколько минут я вас покину, — возвестил Хенно. С каким же удовольствием мы услышали это: прямо ощущалось, как весь класс одновременно расслабил спины, выдохнул.
— На несколько минут я вас покину, — сказал Хенно, — Дверь останется открытой. И помните — мои знаменитые уши!
— Да, сэр, — сказал Злюк Кэссиди, который за словом в карман не лез. Любой другой за такую шуточку получил бы нешуточную порку.
Хенно выскочил за дверь. Мы ждали. Он вернулся и ну топтаться в дверях. Мы сосредоточенно смотрели в учебники, типа не интересуясь, кто там в дверях стоит, учитель, не учитель. Топает — постоял — опять потопал. Ф-фу, уходит.
— Ети твои знаменитые уши.
Мы пытались не заржать в полный голос. Так лучше: сдерживаться. Я смеялся громче обычного и не мог удержаться. Даже лицо пришлось платком вытереть. Достал из ранца атлас. Мы не особенно им пользовались, разве что, когда проходили графства Ирландии. Легче всего заучить Оффали, потому что это самое трудное название. Дублин помнится хорошо, главное, с Лаутом не спутать. С Ферманахом и Тайроном вечные трудности — забываешь, что есть что. Я изучил карту Ирландии сверху донизу. Ни в одно графство не хотелось бежать. Вот разве что на остров. Да, на остров бы! А на остров как убежишь? Изволь ищи лодку. Или вплавь. Это не игра, и правил, за которые можно цепляться, здесь нет. Мой родной дядька сбежал в Австралию.
Я раскрыл карту мира в атласе. В центре карты, на стыке страниц не раскрыть разворот как следует, не прочитать все буквы. Ну, что же, есть много других мест, кроме Ирландии.
Я не шутил.
Хенно сказал, что у меня глаза красные. Сказал, что я не высыпаюсь. Прямо при всём классе. Даже объявил: «я, дескать, позвоню, матери Кларка и поручу следить за тем, чтобы её сын ежедневно ложился в половину девятого вечера». Прямо при всём классе. Мне разрешали долго смотреть телевизор.
Хенно пригнулся к самому моему лицу.
— Вы
Острит ещё.
Телефона у нас нет, но об этом я учителю не докладывал.
Мой родной дядька сбежал в Австралию. Сбежал по собственной охоте. То есть, строго говоря, не сбежал, но ведь он был совсем мальчишка — восемнадцатый год. Значит, сбежал из дому. Он до сих пор живёт в Австралии, у него собственное дело и корабль.
Всю ночь я не спал. Поэтому маманя тревожилась, что у меня физиономия слишком бледная, а Хенно твердил, что глаза красные. Я бодрствовал от заката до рассвета.
Я даже не заметил, отчего только что было черно, а теперь всё кругом светло-серое, и эта серость казалась ещё страшнее темноты. Утренняя заря. Потом запели птицы. Я стоял на страже, мечтая только об одном: убедиться, что они не начнут по-новой. А чтобы не началось, нужно всего лишь бодрствовать. Как святой Пётр в Гефсиманском саду. Пётр-то захрапел, а я не сплю, вот ни на секунду не задремал. Впотьмах, на ощупь я заткнул подушку в угол и сел в постели. Хотел заползти под одеяло, но удержался. Стукнулся головой о стену. Ущипнул себя; сильнее, сильнее. Интересно, с какой силой вообще можно самого себя ущипнуть. Сосредоточился на щипке. Пошёл в ванную, намочил пижаму, аж замёрз. Не сплю, не сплю.
Прокукарекал петух.
Драка закончилась. Я подкрался к двери родителей и прислушался, не дыша. Папаня сопел во сне шумно, маманя — сдержанно. Я перевёл дух и расплакался.
Задание выполнено.
Петух и вправду прокукарекал, я не выдумываю. Отчётливое «Ку-ка-ре-ку», но не в четыре слога, как произносит человек, а слитно, протяжно. Это был доннеллиевский петух с фермы — точнее, с остатков фермы ниже по улице. Раньше я никогда не слыхал его кукареканья, зато часто видел. Вышагивает за проволочной оградой, окружённый цыплаками. Я и понятия не имел, что это настоящий петух; думал, просто цыплёнок такой здоровенный. Король-цыплёнок. Мы подманивали его через проволоку травкой.
— Он злой.
— Цыплята злые не бывают.
— А этот злой.
— Глазища-то — у!
— Яйца больше. И синие.
Близко цыплёнок не подходил. Трудно швырять камни через колючую проволоку.
Она кричала, но слов я не разобрал. Потом что-то разбилось. Скорее всего, маманя и разбила, потому что грохот как бы заключал её слова. Он засмеялся нехорошим смехом. Рыдания. Я встал закрыть дверь, но опять зашептали, и я даже приоткрыл её пошире.
— Па-атрик.
Тьфу, это Синдбад.
— Они просто разговаривают.
— Проваливай, — отмахнулся я.
Он только хотел заплакать и опять заснул.
Это было уж слишком.
Вроде успокоились. Тихо. Отправились спать. Он первый, она за ним. Ага, в ванную не пошёл; наутро изо рта будет противно нести мясом. Кровать скрипнула с его стороны. Ну, и она засобиралась. Я и не понял, что включён телевизор, пока маманя его не выключила. Вот торопится вверх по лестнице: по самому краю, чтобы не скрипело. Идет в ванную. Вода из крана. Шуршание зубной щётки; маманина синяя, папанина красная, а наши с Синдбадом — зелёная и красная, поменьше. Кран закрывается, и пузырёк воздуха поднимается по трубам на чердак. Теперь шагает в спальню. Распахнула дверь во всю ширину, рухнула на кровать — с папаниной стороны — и ладонью захлопнула дверь с грохотом. На лестнице спокойно, в комнате зашумели.