Падение ангела
Шрифт:
Когда он взял очки для чтения, сердце неприятно забилось. Статья была до ужаса точной, в ней было даже безжалостно названо подлинное имя. Приковала внимание фраза: «Появление восьмидесятилетних эротоманов говорит о том, что засилье в японском обществе стариков распространяется даже на мир развратников».
«Эта странная привычка появилась у господина Хонды не сейчас, в подобных кругах его многие знают в лицо» — из этих строчек Хонда понял, к кому журналист, написавший статью, наведывался за материалом, и интуитивно почувствовал, что познакомили журналиста с этим человеком наверняка в полиции. Раз уж статья появилась, теперь сколько ни взывай об ущербе, нанесенном чести и достоинству, будет еще более неприятно и стыдно.
Все
Можно было не сомневаться в том, что теперь при имени Хонды люди будут вспоминать не о его уме или духовности, а об этой скандальной статье. Хонда знал, что люди ни в коем случае не забудут этой истории. И вовсе не от праведного возмущения. Просто потому, что нет более явного, более простого и ясного знака, позволяющего отнести его к людям определенного типа.
Мучительно долго болея, Хонда прекрасно понимал, что внутри у него даже физически что-то разом надломилось. Стать подозреваемым, да еще не по идейным соображениям — это оказалось страшно мучительно. Его не смогли спасти от этого никакие знания, никакая ученость, никакие идеи. Что стало бы, начни он обстоятельно излагать следователю те мысли, которые почерпнул в Индии.
Теперь уж точно, когда Хонда достанет свою визитную карточку, хотя на ней и напечатано:
«Адвокатская контора Хонды
адвокат Сигэкуни Хонда»,
люди сразу станут вставлять между этими двумя строчками еще одну и читать:
«Адвокатская контора Хонды
восьмидесятилетний эротоман
адвокат Сигэкуни Хонда».
Вся жизнь Хонды оказалась изложенной в одной строчке: «Восьмидесятилетний эротоман, бывший судья».
Невидимое здание, которое сознание Хонды сооружало всю его долгую жизнь, в миг развалилось, и на фундаменте осталась вырезанной только одна эта строчка. Резюме напоминало острое, раскаленное лезвие. И изложенное, по всей вероятности, было правдой.
Это сентябрьское происшествие Тору хладнокровно обернул в свою пользу.
Он привлек себе в союзники бывшего адвоката, с которым Хонда не ладил, и советовался с ним по поводу того, не поможет ли произошедший инцидент лишить Хонду права распоряжаться имуществом. Была необходима экспертиза, подтверждающая наличие у Хонды умственного расстройства, но адвокат всячески показывал, что в этом уверен.
В самом деле, после этих событий Хонда совсем перестал выходить из дома, и всем стали очевидны происшедшие с ним перемены — он смущался, робел и все больше заискивал. Казалось, что по разным симптомам у Хонды будет просто засвидетельствовать старческое помрачение разума. После того как это будет засвидетельствовано, Тору сможет подать в суд по семейным вопросам прошение о лишении отца права распоряжаться имуществом, а того адвоката можно будет сделать опекуном.
Адвокат проконсультировался со знакомым психиатром, врач признал в скандальном поступке Хонды известные черты поведения людей такого рода: всего лишь глупую навязчивую идею «отраженного влечения» — рожденное старческим нетерпением, оно напоминает зеркало, в котором отражается огонь пожара, а с другой стороны — свойственную столь преклонному возрасту потерю самоконтроля. «Остальное — дело закона», — сказал адвокат. Он сказал также, что его ставит в тупик поведение Хонды: тому в его состоянии следовало бы начать бездумно тратить свои деньги, а ничего похожего не было. Тору же хотел не столько денег, сколько власти.
27
В конце ноября Тору получил от Кэйко письмо, к которому было приложено великолепно оформленное, отпечатанное по-английски приглашение. В письме было написано следующее:
«Приближается
Не хочу скрывать, что после случившегося в сентябре я не могу приглашать Вашего отца вместе с другими гостями. Вы, очевидно, решите, что это жестоко по отношению к давнему другу, однако в нашем обществе втайне каждый волен делать что угодно, но когда это становится явным, официально нам приходится воздерживаться от общения с таким человеком.
Приглашая Вас, я преследую цель в дальнейшем поддерживать знакомство с Вашей семьей через Вас, поэтому буду рада, если Вы примете мое приглашение.
На прием приглашены семьи послов разных стран, многие с дочерьми, с японской стороны — министр иностранных дел с супругой, президент Федерации экономических организаций с супругой, а также прелестные девушки, поэтому приходите один. На приглашении написано, что мужчин просят прийти в смокинге. Не сочтите за труд по возможности скорее дать ответ, будете ли Вы на приеме. Открытку для ответа отправляю тем же письмом.
Кэйко Хисамацу
Господину Тору Хонде»
Возможно, письмо могло показаться излишне властным и невежливым, но растерянность Кэйко по поводу того, что произошло в сентябре с Хондой, позабавила Тору. Кэйко, которая так гордилась своим презрением к принятым нормам морали, до дрожи напугали скандальные слухи — это читалось между строк.
«Но тут что-то нечисто! — Тору включил свою обычную бдительность. — Так бояться скандала и звать меня… Может быть, Кэйко, которая всегда была на стороне отца, собирается сделать из меня посмешище? Может быть, это просто расчет: представить меня этому скопищу чванливых гостей как сына Сигэкуни Хонды, ошеломить гостей, и в результате их презрение прольется не на отца, а на меня… Да, точно, так оно и есть».
Подобные подозрения, напротив, вызвали у Тору желание ответить на вызов. Он отправится туда как сын человека, известного благодаря скандалу. Конечно, никто об этом не упомянет. Но сам он будет сиять, как сын, которого не смущает дурная слава отца.
Тору часто представлял, как он, которого с его тонкой, уязвимой душой эти слухи терзают, словно грязные крысы мертвую голову, бледная поэтическая натура с красивой печальной улыбкой молча ходит среди гостей. Презрение стариков и чинимые ими препятствия все сильнее станут привлекать к Тору внимание молодых женщин. Расчеты Кэйко не оправдаются.
У Тору не было смокинга, поэтому он спешно сделал заказ и с нетерпением ждал, пока он будет готов. Девятнадцатого числа, когда смокинг принесли, он тут же надел его и отправился показаться Кинуэ.
— Тебе очень идет. Ты просто великолепен. Как было бы хорошо отправиться вместе с тобой на бал. Но ты меня простишь, я себя плохо чувствую и не могу пойти. Мне действительно плохо. Поэтому ты пришел хотя бы показаться мне в новом смокинге. Какой ты добрый! Я очень люблю тебя.
Кинуэ с ее отменным здоровьем, переселившись в Токио, стала мало двигаться, но ела прекрасно, поэтому за полгода растолстела до неузнаваемости и лишний раз не могла пошевельнуться. Избыточный вес, малоподвижность создавали ощущение болезни, она постоянно пила лекарства, улучшающие пищеварение и со стоявшей на веранде кушетки наблюдала сквозь листья за синим небом, которое вдруг может потерять. У нее появилась привычка повторять: «В таком состоянии я долго не протяну», и служанкам, которым Тору строго запретил смеяться в присутствии Кинуэ, это стоило большого труда.