Падение царского режима. Том 1
Шрифт:
Завадский. – А Андроников?
Наумов. – Его я совершенно не видал и не знаю.
Завадский. – Он ни с чем к вам не обращался, никаких икон не подносил?
Наумов. – Нет. Андрониковское дело было мне доложено по поводу его концессии в Хиве. Я просмотрел это дело и поручил князю Масальскому направить его к более подробному обследованию, чтобы я мог иметь всесторонний материал. Я слышал об Андроникове, как о человеке, который не заслуживает доверия. По поводу этого дела я никакой резолюции не давал в течение 8 месяцев, так что дело это мною еще не было направлено.
Завадский. – Это дело, насколько мне известно, довольно любопытно в том смысле, что оно было денежным для Андроникова делом?
Наумов. –
Председатель. – Я хотел спросить вас, Александр Николаевич, чувствовалось вам за Штюрмером фигура Манасевича-Мануйлова или вы ее не чувствовали?
Наумов. – Манасевича-Мануйлова я совершенно не знаю. Я видел его раз, когда 18 ноября 1905 г. был у графа Витте, у которого меня и принял этот чиновник – Манасевич-Мануйлов. После этого я с ним никогда не встречался.
Председатель. – А при обсуждении более общих вопросов со Штюрмером, чувствовалась за Штюрмером вся эта шайка?
Наумов. – Безусловно да. Надо вам сказать, я считаю, что он тоже несомненно принимал участие во всех этих застенках. Об этом определенно все говорили и, в частности, некий г. Белецкий. Когда я был губернским предводителем дворянства, был у нас в Самаре Белецкий, он там пробыл все свое вице-губернаторство. Я к нему относился всегда с большим недоверием, уж очень он был услужлив, умел везде втереться. У него не было слова – «нет», он все готов был сделать. Он в Самаре в течение чуть не полугода завоевал общую симпатию, и такие скачки он производил удивительные, которые всех поражали, и меня в частности. Например, был губернатор Якушин, [*] ныне покойный, который уехал в отпуск и оставил губернию на руках Белецкого. Приехал, кажется, через два месяца и остался недоволен действиями Белецкого. Он решил от него всю полицию взять в свое распоряжение, а через 4 месяца Якушин [*] уже провожал Белецкого в качестве вице-директора департамента полиции. – Белецкий, когда был разрыв с Якуниным, обращался ко мне, так как у меня есть знакомства и связи с промышленными сферами, нельзя ли дать ему частное место, а через 3-4 месяца его уже провожают сановником. Этот Белецкий попал сюда в Петроград и, несомненно, был в курсе дела. Виделся я с ним редко (за два года раза 2-3), но я убедился, что он имеет огромные знакомства по департаменту полиции. Первый раз я сам вызвал его из департамента полиции, когда я был в Верховной комиссии, по поводу царицынского дела. Мне здесь неудобно говорить об этом, если бы взяли стенографические отчеты, вы ознакомились бы с этим колоссальным делом. Оно от меня отошло, когда я ушел из Верховной комиссии. И вот по поводу этого дела я и вызывал Белецкого. Я с ним частно беседовал 2 раза, но он сказал, что многое запамятовал. В первый раз, когда я с ним виделся, мы говорили по поводу выемки после смерти жены одного сановника. Он говорил, что эти выемки были, что были чиновники при этом, но когда мне понадобились для дела более официальные сведения, он сказал, что не помнит точно, и чиновника нужного найти нельзя. В это свидание я убедился, что он в курсе дела и в отношении темных сил.
Стран. 353, св. 6 и 9 стр.:
«Якушин», надо: «Якунин».
Стран. 353, св. 6 и 9 стр.:
«Якушин», надо: «Якунин».
Председатель. – В курсе дела там? По департаменту полиции?
Наумов. – Да, я думаю по департаменту полиции. Он человек очень ловкий и несомненно был в курсе дела. Это единственный человек, которого я знал из тех осведомленных и влиятельных лиц, если причислить Белецкого к этой категории: возможно ведь, что он пользовался всеми благами жизни по положению директора департамента полиции – как тогда называли «черного кабинета», где он царствовал. Затем я встречался с ним во всех заседаниях, когда он докладывал по делам сыскным. Такие заседания бывали в Совете Министров; например, по забастовкам среди рабочих он выступал, говорил. Я думаю, что он мог бы дать очень ценный материал.
Завадский. – Вы в самом начале своего показания упомянули о том, что приписываете ваше назначение на пост министра тому, что вас хотели почетно отставить из Верховной комиссии.
Наумов. – Я этого категорично не говорю.
Завадский. – Вы только предполагаете?
Наумов. – Мне говорил член Государственного Совета Карпов и некоторые другие лица, но сам я не знаю. Куломзин категорически поддерживал мнение о назначении меня лично государем. Хвостов себе приписывал, что государю подсказал мое имя, и говорил, что государь наверно отнесется ко мне хорошо. Куломзин может вероятно подтвердить, что ему государь говорил про меня.
Завадский. – Я понял так, что вас слова Карпова заинтересовали потому, что раньше вам было предупреждение не настаивать. Вы сказали, что Петров говорил?
Наумов. – Да, не то что категорически, но было предупреждение.
Завадский. – На кого он ссылался?
Наумов. – Об этом он умалчивал.
Завадский. – Григоровичу не нравилось это?
Наумов. – Григорович сталкивался со мной, когда я работал в Верховной комиссии, и говорил: «Вы меня допекаете письмами, какое вам дело до флота, когда вам поручены совсем иные дела». – Я говорю: «Я не могу разделить флот и армию потому, что оборудование царицынского завода не преследует лишь одну артиллерию морского типа, но несомненно там были заказы и для полевой артиллерии».
Завадский. – Значит, Григорович сам говорил и, значит, все это шло от Григоровича?
Наумов. – Позвольте об этом категорически не говорить.
Завадский. – Значит, вы только предполагаете?
Наумов. – Да, потому что Григорович обращался ко мне.
Завадский. – Затем, – по поводу первого периода вашего министерства, когда был председателем Совета Министров Горемыкин, вы упоминали, что считали журнал Совета Министров пристрастным. Чья была редакция и как именно ее изменяли?
Наумов. – О пристрастности я не буду говорить, но, несомненно, там были большие стилисты. Для того, чтобы провести известную мысль, требовались особые усилия.
Завадский. – Это была их общая болезнь: они живого слова не допускали.
Наумов.– Конечно, журнал составлялся очень хорошо, но надо было очень следить.
Завадский. – Значит не то, чтобы делалось это сознательно, а ради изящества канцелярского стиля?
Председатель. – Может быть, ради затемнения?
Завадский. – Им непременно нужна была какая-то канцелярская рутина.
Председатель. – Вы основываетесь на объективных актах некоторого несоответствия?
Наумов. – Иной раз, да.
Завадский. – Может быть, злой умысел был?
Наумов. – Позвольте этого так не говорить, но было известное сдерживающее начало, для того, чтобы облечь положение вещей в такую форму, которая была нужна для известных докладов.
Завадский. – Так сказать, сгладить острые углы. Затем вы упомянули, что назначение Штюрмера произвело на вас ошеломляющее впечатление. Вы сказали: «Я и раньше к нему относился с недоверием». Значит вы знали его?
Наумов. – Как политического деятеля?
Завадский. – Какое впечатление производил на вас Штюрмер до его назначения?
Наумов. – У меня каких-нибудь фактов нет. Я считал, что это был – деятель политики ради своих эгоистических целей, политик-эгоист. Казалось, что для него все остальное является только известным фоном. Так мне казалось. Я не могу сказать, чтобы у меня были какие-нибудь факты, на основании которых я мог бы сказать, что он делает что-нибудь политически преступное. Я не могу этого сказать. Просто сердце у меня к нему не лежало. А потом согласитесь, раз он не был назначен городским головой в Москве, это было на протяжении полутора лет, и затем, после отмены этого назначения, иметь его старшим своим товарищем не хотелось.