Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
Так что о рабстве я теперь уже кое-что знал. В том числе и о производстве манкуртов — тоже в прямом смысле этого слова. Только не у журженей это было полторы тысячи лет назад. Я сам видел этих манкуртов. Полвека тому: захваченных в соседних краях Ханабада пленников связывали, выбривали им голову и натягивали на нее еще теплую кожу от шеи только что зарезанного верблюда. После этого бросали на несколько дней перед домом на жгучее ханабадское солнце. Человек умирал от жажды, шкура начинала ссыхаться, давить голову. Волосы у человека, не находя выхода наружу, росли внутрь черепа, принося неимоверные муки. И каждый день с утра до вечера пленника — чаще всего мальчика или юношу — били: не со злобой, а по необходимости. Били в обязательном порядке все члены этой семьи: мужчины, женщины, трехлетние дети. Били палками, камчой, прижигали железом, чтобы до конца дней он запомнил своих хозяев. Вечером они же его кормили, давали воду. Через неделю его развязывали, и забывший имя, лишившийся ума, физически здоровый человек мог делать все: пасти овец, носить воду, собирать хлопок, но только не думать и не разговаривать.
Никто из ханабадских писателей и газетчиков уже больше не писал о рабстве. Разве не были мы производным от тех же манкуртов, знающими хозяина. И как быстро сам я свыкся с тем, что это в порядке вещей. Оно существует, вполне классическое средневековое рабство, в системе социализма, и одновременно как бы не существует. О чем бы я ни писал, я обходил этот вопрос. И чувствовал себя хорошо.
Рабство между тем в Ханабаде, помимо классического, сохраняло многочисленные и самые разнообразные формы. Пожалуй, самое распространенное из них — домашнее рабство, когда в полностью зависимом от хозяина положении — душой и телом — находится его родственник или сородич со своей семьей. Он может считаться даже членом семьи хозяина, но так или иначе, это доверенный раб, которого не пустят за стол, и он доедает то, что осталось после хозяйского дастархана. В прошлые воинственные времена он обязан был еще и с оружием в руках защищать хозяина. Теперь он просто работает на него. Историческое название ему: гулам, туленгут, мамлюк и другие. Об этом немало написано в ханабадской литературе, да только чаще всего этот институт рабства преподносится в эпических красках: верность, честность и прочие человеческие добродетели…
Знаю я теперь и многое другое, помимо родов и племен, что в различных формах присутствует в разных краях исконного Ханабада. В этом пустынном краю, в большинстве родов, есть избранные — иг. Это сохранившиеся в тысячелетиях потомки древней кочевой аристократии, формировавшей в свое время еще кушанские, парфянские, эфталитские — от «белых гуннов» — государственные образования. В Ханабаде сухой, прокаленный солнцем песок хранит в нетронутости не только древние предметы, но и дух сохраняется как бы в законсервированном, недоступном разрушающему кислороду виде. Иг — это и сегодня люди высшего порядка. Из них, наряду с теми интеллигентами, кто не пользуется своими родовыми привилегиями и трудится наряду со всеми, присутствуют и такие, кто ничего не делает, раскатывает на машинах, пьет и веселится вполне на современный лад, а все его расходы оплачивают сородичи. По некоему древнему правилу они обязаны содержать своих иг, не давая им в чем-либо нуждаться. Разумеется, когда люди из иг, занимающие руководящие места, попадают под следствие или им грозит какая-нибудь другая жизненная неурядица, аксакалы сделают все, чтобы выручить их. Да и представители других родов тут обязаны им помочь, и чистый иг всегда может рассчитывать на поддержку в служебном продвижении, в суде, при любом рассмотрении своего дела, в том числе в партийных инстанциях. Существуют некоторые внешние признаки, по которым определяется иг. Например, кожа у него светлей, и на груди не должны расти волосы. Основное же население — кулы — древние оседлые жители предгорных оазисов, тысячелетиями кормившие завоевателей, хоть давным-давно уже смешались с ними…
Есть еще тюре или торе, как называют их в разных народах. Это потомки более поздней завоевательной волны — чингизиды, и пользуются они уважением и правами, близкими к иг. Затем идут приближенные к нашему времени выделения из общего ряда: ата, ших и другие. В разных местах варьируются их названия, разная принадлежность к тому или иному этническому, социально-историческому слою. Они могут быть потомками тимуридов, шейбанидов и множества других героев исконного ханабадского цикла, но суть все та же. Это привилегированные по отношению к общей народной массе структуры.
Особняком стоят ходжи или кожа, как зовут их на свой лад в иных краях. Они тоже потомки завоевателей, в данном случае ведущие свой род от самого Пророка или его сподвижников-ансаров, и имеются в каждом мусульманском народе — от Малайзии до Марроко. В отличие, скажем, от иг или торе, они олицетворяют собой не родовую аристократию, а духовное начало, являются хранителями правовых устоев, совести, нравственности. Разумеется, ходжи это прежде всего муллы, ишаны, пиры, духовные наставники, но из них чаще всего формируется и светская интеллигенция, в том числе ее революционное крыло. Впрочем, подлинной интеллигенции много и в той же родовой аристократии: иг, торе и прочих, что естественно, как естественны были Герцен и декабристы. Немало негативного содержит в себе практика ходжей, но есть и положительные элементы. В эпоху непрерывных войн, каждодневных распрей, именно они играют миротворческую роль. Переговоры об окончании или недопущении войны обычно начинались с того, что ходжи одного народа ехали к своим родственникам-ходжам во вражеский лагерь и обговаривали справедливые условия мира. В наше время достаточно часто так мирятся между собой общественные деятели и целые академические институты…
Множество неписанных законов, которые в ханабадской практике не в пример крепче писанных, пронизывают тут реальную жизнь. Иг или торе могут брать в жены избранницу из любой семьи, от других иг или торе до кулов. Но происходящему от кулов они не отдадут в жены кого-либо от себя. Особые правила в этом смысле и у ходжей…
Где-то в начале моей работы корреспондентом в области мне позвонили ночью, и вместе с нарядом милиции я прибыл на поле, примыкающее к находящемуся на краю города общежитию женского учительского института. Уже светало, в небе золотились легкие тучки. На просохшей земле, среди кустов цветущего хлопка, в юном страстном объятии лежали Он и Она. Казалось, юноша и девушка забылись и не видят подъехавших машин, людей, встающего солнца. Лица юноши нельзя было разглядеть, а у девушки была откинута голова, и черные вьющиеся волосы рассыпались в хлопковом междурядье. Лицо ее со вспухшими губами светилось застывшим навеки счастьем. Наверно, поэтому молодой врач-судмедэксперт никак не решался приступить к своим обязанностям. Оба они были приколоты к земле одним прямым кинжалом, который загнан был по рукоять через спину юноши.
В тот раз все открылось в одну неделю. Девушка была из ходжей, причем из-за непосредственности поведения удостоилась прозвища «артистка». О, в ханабадской интерпретации о многом говорит это вполне невинное слово! А парень был из какого-то невидного рода по ту сторону пустыни. Ее предупредили от имени аксакалов о нежела тельности этих встреч, но она не вняла советам старших…
Интересно, знал ли что-нибудь- обо всем этом лихой балтийский матрос с маузером в руке — «краса и гордость революции», который устанавливал тут социализм? Но ему простительно. А вот знает ли сегодня все тонкости ханабадского бытия закончивший две партшколы товарищ Тарасенков? Так ему это и не нужно. Больше того, он считает такое знание вредным для успешного строительства всеобщего ханабадства, которое выдает за реальный социализм. А кто заговорит или напишет о рабстве, например, или о вполне интеллигентных и почти официальных туленгутах в науке или литературе социалистического реализма, тот должен будет дать политическую оценку своему поведению. Сам пускай и определит, кому на руку такая клевета на социализм. Это и испытал в свое время на бюро ЦК Николай Николаевич. И то, что не исчез навсегда из поля зрения, великая его удача. По ханабадским правилам, когда дело на бюро доходит до политической оценки собственного поведения, то внизу, на заднем дворе, уже ждет не имеющая внешних знаков закрытая машина без окон. Пока происходит бюро, молчаливый шофер в защитного цвета ватнике поливает колеса из шланга или пробует ногой скаты. Обыденное дело…
Мы выходим с Шамухамедом прогуляться вдоль арыка. Собственно говоря, ниоткуда мы не выходим, потому что дворов по старой кочевой памяти тут нет, как почти нет и деревьев возле домов. Возле некоторых домов нового типа с открытыми верандами и широкими окнами разбиты кибитки, где летом принимают гостей и живут старики. Мне знаком вид здешнего аула, и я не спрашиваю у своего друга Шамухамеда, где чей дом. Во всех кишлаках и аулах исконного Ханабада, полукочевых и оседлых, дома располагаются одинаково. Посередине дом башлыка или раиса — председателя колхоза. Вокруг по периметру — дома председателя сельсовета, парторга, завскладом, председателя сельпо, директора школы. Следующее кольцо — дома бригадиров, штатных агитаторов, заведующих полевыми станами, близких и дальних родственников председателя. А дальше уже остальные — тоже в негласном, имеющем какой-то свой, определенный смысл порядке.
В голову приходят всякие мысли. Вспоминается недавняя свадьба, когда дочка товарища Тарасенкова выходила замуж за сына директора центрального столичного универмага. Справляли ее два дня в новом ресторане, заняв для этого и соседнее кафе. И сын начальника железнодорожного ОРСа женился на дочери полковника из ОБХСС — там уже три дня играли свадьбу. Они не исконные ханабадцы, а вот все чаще роднятся избирательно, на некоем строго горизонтальном уровне. Тоже что-то вроде завоевателей. Любопытно, как будут зваться в ханабадской иерархии третьего тысячелетия потомки сегодняшних ханабадских сердаров?..
Я не спрашиваю у Шамухамеда ни о рабстве, ни о делении людей по историческим горизонтам. Мой друг замолкает при таких расспросах, и от него уже не добиться ни единого слова. Почему это так? Ведь он гневно говорит о том же Пилмахмуде, о первом секретаре обкома партии Атабаеве, о самом товарище Бабаджане Атаевиче Атаеве, а про это молчит. Оглядываюсь на его дом, верней, на дом его отца — колхозника. Тот стоит как бы в стороне, не очень близко к председательскому дому…
Мы уходим далеко за аул. Здесь уже заканчивается огромное хлопковое поле, прореженное столбиками тутовника без листьев. Прожорливый шелкопряд ест непрерывно, днем и ночью, и весь аул, от мала до велика таскает ему листья вместе с ветками. Сразу же за кромкой поля, без всякого перехода, начинается пустыня: придерживаемые верблюжьей колючкой и мелким саксаулом, набегают на скудные зеленые кустики едва заметные волны песка. Метрах в двадцати уже высятся барханы побольше, а за ними, совсем невдалеке, вздымаются над равниной чудовищные песчаные валы, застывшие в тысячелетнем неудержимом движении. Где-то под ними, говорят, погребена армия персидского царя Кира. Вершины барханов красные от заходящего солнца. Я спрашиваю у Шамухамеда о том, что давно уже вызывает мое недоумение. Все без исключения секретари обкомов, председатели облисполкомов и другие руководители в Ханабаде — в прошлом детдомовцы. Если не детдомовцы, то интернатские, в малом возрасте посланные по разнарядке в город на учебу и жившие там без родителей. Посылали туда чаще всего нелюбимых или неродных сыновей. С сурового детдомовского детства они хорошо знают друг друга. И год вступления в партию у них обычно один и тот же: 1937-й или 1938-й. При этом детдомовское происхождение обозначается как особо положительный штрих в биографии при назначении на должность. Шамухамед лишь пожимает плечами. Он молчит, но не так, как при предыдущих моих расспросах, и смотрит на меня с некоторой иронией: мол, дурак, ты, что ли, если не понимаешь такой простой вещи.