Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
Я испытывал с ней даже некоторую робость. Чувствовалось ее приближение к государственным делам. И обстановка вокруг соответствовала этому новому ее качественному состоянию: полированный стол, мягкие кресла, ковры, и как бы в центре всего — широкий, раздвигающийся диван-кровать. Она болыце не говорила со мной о товарище Атабаеве, и я почему-то не заводил о нем разговора. А о первом секретаре ЦК товарище Бабаджане Атаевиче Атаеве Шаганэ заметила, что он очень хороший человек и много работает. Между прочим, она обмолвилась, что вскоре перейдет на работу в столицу республики, на выдвижение…
Седьмая глава
Здесь следует сделать скачок во времени — вопреки природному ханабадскому стремлению к плавности. Пока происходили описываемые события, умер
Когда же это произошло, было чувство растерянности и облегчения. Растерянность, преломляясь в системе миражей, воспринималась как подлинное горе. Тот, кому приходилось хоронить по-настоящему родного человека, понимает эту разницу между искренним горем и столь сомнительным чувством. И еще где-то на уровне диафрагмы ощущалась тревога: вот ОН сдерживал до сих пор все злое, кровавое, нечеловеческое, которое совершалось из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день. Как же теперь будет без него? Но в глубинах сознания, куда не достигал свет миражей, таилась радость. Так бывает после тяжелой болезни…
В силу профессиональной тренированности переход от реальности к миражам и обратно совершался во мне уже механически. По заданию редакции я сидел и писал зарисовку (так у нас это называется) о всенародном горе. Плакали люди по берегам Хандарьи, а молодая звеньевая, в шелковом платье и модных туфлях, только что закончившая школу, ушла от подруг, чтобы пережить наедине самое великое несчастье в своей жизни. Чистые девичьи слезы падали в мутно-серую речную воду, несущую жизнь колхозным, полям. Она думала, какое огромное счастье принес ей великий человек, ставший отцом и учителем народов. И не знала она, что слезы ее смешиваются со слезами другой девушки, которая плачет о великой утрате там, по ту сторону границы, одетая в тряпье и прикрытая паранджой. Как мечтает она, что благодаря оставленному на земле завету этого человека «с лицом рабочего, головой ученого и в одежде простого солдата» (так я и написал!) явится к ней освобождение, как неминуемо придет оно ко всем народам земли…
Глаза мои были влажными от подступивших слез, я посидел еще немного, чтобы успокоились чувства. После этого встал и отнес материал заместителю редактора Мо-торко. И он, бывший боцман с линкора, тоже всплакнул, читая его. А я получил за этот материал тройной гонорар.
После этого время понеслось с неслыханной быстротой, Ханабад бурлил. Это особый материал для исследования — бурлящий Ханабад. Сам Бабаджан Атаевич Атаев по три и по четыре раза в день выступал на митингах, развенчивая культ личности. Рассказывали, что на собрание в медицинский институт он, припадая на ногу, пришел пешком. Все было брошено на разъяснение партийных решений по этому поводу. Товарищ Тарасенков на республиканском активе звал печать к смелости при разоблачении отдельных недостатков, порожденных культом. В области секретарь обкома партии товарищ Атабаев, не называя фамилий, указывал на пристрастие некоторых журналистов к сенсационности. Вместо того, чтобы предложить позитивную программу, смело распространять передовой опыт, они порой выискивают отдельные отрицательные факты и на этом основании мажут грязью всех трудящихся, которые в эти дни с небывалым трудовым подъемом борются за выполнение поставленной задачи — в трехлетний срок создать изобилие сельскохозяйственной продукции в стране. Подобное шельмование кадров не может быть терпимо, когда партия смело и, главное, своевременно разоблачила культ личности товарища Иосифа Виссарионовича Сталина.
Ни один человек не оставался в стороне. Пилмахмуд выступил со статьей в областной газете, где остро критиковал некоторые школы области, где не выполняется постановление о горячих завтраках и имеются отдельные случаи хищения предназначенных для этой цели продуктов. Директор педучилища товарищ Сагадуллаев на городском партийном активе назвал имена преподавателей, которые в период культа личности устраивали гонения на честных руководителей. Между тем, эти руководители все свои знания и опыт отдают делу воспитания будущих учителей. В областном универмаге товарищ Айрапетов на месте портрета генералиссимуса вывесил шелковое красное знамя с кистями, под которым на беломраморном стенде располагались портреты отличников советской торговли.
По всему Ханабаду убирали бюсты товарища Сталина и вместо них ставили другие. И лишь базарком в Ханабаде не убирал висящую над его столом панорамную картину «Утро нашей родины»: товарищ Сталин с переброшенным через руку плащом стоит один на всей земле. Видны только уходящие за горизонт просторы колхозных полей и столбы высокого напряжения. Ханабадский политический консерватизм, как известно, всегда начинался с базара.
Были и другие формы оппозиции, опирающиеся на ханабадский исторический опыт, который отличается в этом смысле своим богатством. Так, товарищ Панкратская, например, освобожденная с должности заведующей отделом пропаганды и агитации ЦК и переброшенная в ИМЭЛ (Институт Маркса — Энгельса — Ленина) в разговоре с друзьями упорно именовала свое нынешнее место работы ИМЭЛС. А на вопросы слушателей партшколы, где преподавала по совместительству, какой литературой им пользоваться, теребила свои редкие волосы и говорила с тонкой улыбкой на губах:
— Не знаю, товарищи. Могу лишь сказать, что дома у меня лежит «Краткий курс»…
Порой оппозиция проявлялась совсем открыто. Так, присланный на укрепление из Москвы второй заместитель редактора вывесил у себя в кабинете привезенную с собой гравюру «Товарищ Сталин на борту крейсера «Молотов». Редактору доложили об этом, но тот жевал бумагу и ничего не говорил. А второй заместитель редактора поселился в новой, еще не сданной строителями гостинице рядом с вокзалом, куда поместили и меня. И вот тут произошла некая демонстрация.
В один из дней в столицу республики прибыл вдруг целый поезд с дипломатами. Это были первые иностранцы в Ханабаде со времен гражданской войны, когда они явились сюда со слонами и сипаями [9] . В гостинице спешно подготовили несколько номеров и с минуты на минуту ждали их прибытия. Как водится в Ханабаде, во всю ширину лестницы постелили ковер, по бокам встали городские власти, представители общественности с хлебом и солью, просто молодые люди, чье присутствие обязательно в таких мероприятиях. Послышались клаксоны подъехавших машин, широко отворились двери и на пороге появился дуайен дипломатического корпуса с супругой. И тогда по ковру с самого верха лестницы кто-то стал спускаться им навстречу. Все бы ничего: человек был в галстуке и золотых очках, с сигаретой в зубах, но больше ничего на нем не было, даже плавок. И спускался он почему-то на четырех, руками вперед, со спокойной сосредоточенностью в движениях. Я с ужасом узнал нашего заместителя редактора. В полной тишине он дошел до самого низу, с интересом посмотрел снизу вверх на дуайена, его супругу, и тем же порядком направился по коридору к буфету. Опомнившиеся молодые люди бросились за ним, но все остальное уже не имело политического смысла…
9
Сипаи английские колониальные солдаты.
Для меня знак эпохи возник вдруг среди белого дня на главной ханабадской улице. По ней шел невысокого роста человек с загадочным индийским лицом, невыносимо мне знакомый. Главное было не лицо, а бархатно-черные спокойные глаза. Это большая редкость, когда глаза черные и спокойные. Некая древняя мудрость содержалась в них.
— Михаил Петрович! — закричал я шепотом. Он остановился, пожал мне руку, словно расстались с ним только вчера. Мы пошли в городской парк, сели на скамейку напротив огороженного нестругаными досками монумента. Третий день гудели там тракторы, стягивая его с постамента. Сквозь щели забора был виден бетонный сапог с оголившейся арматурой, который никак не удавалось оторвать от основы. Мой знакомый молча смотрел, и не было движения в его лице.