Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
Наступившая эра всеобщего ханабадства перевернула пирамиду, сорвав ее с основания и поставив вершиной вниз, то есть в самое неудобное, с точки зрения элементарной физики положение. «Кто был ничем, тот станет всем!» — этот умозрительный лозунг был воспринят с ханабадской непосредственностью, то есть буквально. Тем более, что и ханабадская история предлагала многочисленные примеры того, как бывшие рабы становились властелинами. Все так и было в прошлом, но они не подводили под это теорию и, покоряя тело, не покушались на душу. Пирамида, согласно с законами природы, оставалась в естественном своем состоянии устойчивости…
Но оставим всеобщее ханабадство и проследим, что же произошло непосредственно в Ханабаде. Мы знаем уже, как были сокрушены всяческие султаны, эмиры, сердары и прочие
Тут следует сказать, что вместе с феодально-байскими элементами в Ханабаде устранялись всевозможные ходжи и муллы. Оставался только мираж их присутствия, но реальность скрылась за глухими дувалами. Между тем, нигде, как в Ханабаде, религия не переплелась так со светской культурой. Молла — называют здесь попросту ученого, грамотного человека. Аману-Батраку, хоть он много не задумывался над этим, такое состояние общества, когда вне закона оказалась вся прежняя культура, было на руку. В старом Ханабаде ученый молла мог, растолкав приближенных, сесть рядом с эмиром. Аману-Батраку это было не по нраву. Всеобщее ханабадство требовало, как мы уже говорили, дисциплинировать не одни тела (этим Аман-Батрак занимался в прошлой своей жизни), но само человеческое естество, и его темной душе понравилась идея. Со свойственным ему реализмом он сразу разглядел здесь для себя несомненную пользу. И принялся всеми выработанными ханабадской исторической практикой способами поддерживать стоящую вершиной вниз пирамиду. Вот тут бедные ханабадцы, поначалу индифферентно наблюдавшие за процессом перевертывания, ощутили, как ноги их отрываются от земли, по которой они ходили от начала времен, и принялись было пытаться сопротивляться на старый ханабадский манер. Да не тут-то было…
Если в прошлом султан или сердар должен был опасаться в какой-то степени людского раздражения, во всяком случае ему приходилось самому улаживать свои дела с зависимыми от него людьми, то теперь о каком-либо протесте не могло быть и речи. Уйти, уехать, откочевать было невозможно из-за отсутствия паспортов, а того, кто все же делал попытку встать с головы на ноги, или даже подозревался в этом, тут же объявляли врагом народа. Защиту Амана-Батрака и его действий в самом чудовищном их выражении взяла на себя система. Таким вот образом расцвел руководимый им колхоз. К слову сказать, ученым-ханабадоведам следовало бы задуматься, почему именно здесь функционировали самые передовые колхозы…
Присутствовал и еще один фактор, усугубляющий процесс тотального ханабадства. Эмир или сердар, как и российский помещик-крепостник, все же были заинтересованы в определенном благоденствии своих подданных, поскольку от этого получали пропитание. Аман-Батрак был заинтересован только в благорасположении начальства, и чтобы заслужить его, мог содрать с рядового ханабадца последнюю рубашку. Тем более, что чаще всего такой деятель, получив очередной орден, через какой-то срок переводился на другое место работы, а те руины, что он оставлял за собой, зарастали тростником. Это никого уже не интересовало.
Дальнейшее ханабадское процветание тесно связано с теорией и практикой всеобщего ханабадства. Пирамиду следовало ежемгновенно поддерживать в столь необычном, противном законам всемирного тяготения равновесии. Стоящая на острие, основанием кверху, она всякую минуту могла повалиться на сторону. Призванный к перевертыванию Аман-Батрак мог в дальнейшем уже не справиться с более сложными задачами. И, само собой разумеется, потребовались свежие силы. Как мы помним, их рекрутировали из детских домов и интернатов, где будущие руководящие кадры жили обособленно от родителей, в соответствующей предстоящей задаче обстановке. Это тоже был старый ханабадский метод. Так султаны воспитывали мамелюков для своей личной гвардии. Да и то, что потом случилось, имеет в ханабадской истории многочисленные параллели. Мамелюки убивали своих благодетелей и сами становились султанами. Все было закономерно. Дело только в том, что, в отличие от прежних исторических закономерностей, пирамида теперь стояла кверху основанием.
Артыкмач!.. От мала до велика знали в Ханабаде, что это означает. За каждый полученный с гектара центнер сверхпланового хлопка-сырца давали двойную плату и соответствующие ордена. Все было проще простого. Пытливый ханабадский ум нашел немедленный выход. Земли вокруг было целый континент, а вода текла бешеная, которую учесть в новых ханабадских аграрных структурах не представлялось возможности: то ли в пустыню утекла, то ли испарилась на миражи. Вот и сеял Аман-Батрак вместо тысячи гектаров полторы, а то и две тысячи, благо дисциплина у него в колхозе была показательная, а труд — делом чести, доблести и геройства. В свободное время он играл в карты с другими председателями. На кон ставился хлопок: тысяча или две центнеров. Выигравшему на хлопкозаготовительном пункте приписывали этот хлопок, и тот становился Героем Социалистического Труда.
Это был простейший из способов. А вообще среди ханабадских председателей установилась очередь: каждый год весь «лишний» хлопок шел тому, кто намечался в Герои Социалистического Труда. Соответственно делились и доходы. Весьма значительными людьми сделались приемщики «белого золота» на заготовительных пунктах и хлопкозаводах. В свою очередь они, за счет влажности и демократичности весов, экономили сотни тонн хлопка и имели возможность добавить их к урожаю того или иного колхоза. В Ханабаде почти не осталось председателей без звезд на груди.
Новый редактор — присланный из Академии общественных наук шатен с густой кудрявой шевелюрой — внимательно прочитал мой фельетон и попросил ненадолго выйти из кабинета. При нас он не разговаривал по «вертушке». Вскоре он уехал и вернулся без моего материала. Говорил он со мной, глядя куда-то вбок…
Все они смотрели на меня, повернув головы, никакого выражения не видел я на их лицах. Ни гнева, ни осуждения, ни даже безразличия. С чем сравнить мое состояние? Я почувствовал себя голым на рельсах, перед стремительно приближающимся поездом, и смотрел завороженно, не в силах сдвинуться с места. Сидящий во главе стола на подложенной подушечке Бабаджан Атаевич Атаев молчал, а они говорили короткими фразами, словно пулеметными очередями, все одиннадцать человек. Лишь товарищ Тарасенков произнес краткую речь, сожалеющую о том, что свой талант я использовал не в том направлении, что и привело меня к печальному финалу. Общее мнение подытожила новый секретарь ЦК, предложившая освободить меня от работы в «Ханабадской правде» со строгим партийным выговором. Это была Шаганэ, которая сидела теперь вплотную к Бабаджану Атаевичу.
Бюро с ханабадским молчаливым достоинством согласилось с такой оценкой моего поведения. А я стоял, не воспринимая происходившего. Все случилось в три дня. Соседка по квартире, требовавшая для себя, в свое время первой ханабадской пионерки, всю жилую площадь, подала заявление о том, что у меня состоялась пьянка в рабочее время. Даже не пьянка, а оргия, как значилось в заявлении. Это было нелепо, поскольку в тот день меня и дома не было. Такие детали не стали даже и проверять…
Я все стоял. И тут будто молния осветила мой затуманенный разум. Ванька Ножкин неделю назад снова приходил еле теплый объясняться к товарищу Тарасенкову, и его простили. И меня бы простили, если что. Так что дело было не в моей нравственности. Пока занимался я Пилмахмудом или хлебозаводом, на это просто не обращали внимания. Критика и самокритика ведь тоже составляла часть общего миража. Даже взятка в целый вагон союзному министерству не играла никакой роли в общем победоносном шествии к великой цели. Что там вагон, когда чуть ли не вдвое выросла в Ханабаде урожайность «белого золота». Но вот последний мой материал, который лежал где-то здесь, может быть, в столе у самого Бабаджана Атаевича, нарушал уже саму экологию всеобщего ханабадства.