Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2
Шрифт:
Новые потуги, новые крики. И вот ребенок у меня на руках. Он жив. Мне подают нож, я перерезаю пуповину. Вокруг суетятся. У меня берут ребенка. Я слышу его крик и успокаиваюсь. Его обмывают и пеленают.
Теперь я смотрю на лицо роженицы. Оно бледно и в испарине. Она без памяти.
– Она задохнется! – громко говорю я, – Ее надо вынести отсюда.
Роженицу несут. Я иду, бегу. В комнате, тоже жарко натопленной, но все же более прохладной, чем баня, я стою у постели, на которой лежит женщина. Я щупаю ее пульс. Она жива.
– Надо
Женщина начинает выздоравливать. Теперь я вижу, что она красива. У нее тонкие черты лица, нежная кожа, легкий румянец и длинные черные волосы, которые служанки заплетают в косу и прячут под головную повязку. Оказывается, их распустили потому что здесь верят, что женщина легче родит, если волосы у нее распущены. Ребенок похож на мать. Он большой, у него круглое личико и темные глаза. Когда-нибудь он сделается очень красивым юношей. Странно и смешно немного; когда он родился, я так была встревожена, что даже не сразу поняла, что это мальчик.
Не помню, но, кажется, я так и не говорила с царицей, может быть, несколько слов, коротких фраз. Это была совсем еще молодая женщина. Она – вторая жена царя. Первая умерла от родов. У царя много сыновей и дочерей, но сыновья его слабы здоровьем. Именно поэтому он хотел иметь сыновей и от второй жены. Он надеялся, что рожденные молодой женщиной, они будут крепче. Но ей никак не удавалось родить ему сына. Однако этот мальчик явно оправдает его надежды. Он уже сейчас крепкий и большой. Младенца нарекли Петром.
Глава сто девяносто четвертая
Я стою на каком-то широком дворе. Господи, какое счастье, наконец-то полной грудью вдыхаю свежий воздух. Что теперь? Я прихожу в себя. Да, все. Все сделано. Мне заплатят, я еще побуду здесь, уже спокойно. А после вернусь на корабле в Лондон. До этого самого Архангельска уж как-нибудь доберусь. Турчанинов пошлет со мной кого-нибудь из своих высокообразованных слуг. Мне становится смешно и я смеюсь.
Вдруг я чувствую, что на меня кто-то пристально смотрит. Двор вымощен каменными плитами. В зазорах пробивается пожухлая трава. С громким карканьем взлетает большая ворона.
Я оборачиваюсь.
Турчанинов стоит чуть поодаль и смотрит на меня. Он снова смотрит как-то смущенно, будто робеет. На нем коричневый кафтан, перехваченный в поясе кушаком. В такой одежде видно, что он сильный и еще стройный, чем-то похожий на своих молодых и ученых рабов. И глаза он опустил, и ресницы у него длинные и темные.
Я совсем не боюсь его.
– Вы приехали за мной? – спокойно спрашиваю я. Он низко наклоняет голову.
Теперь я чувствую, что он как бы в моей власти. Впрочем, с таким человеком, как Турчанинов, это может быть очень
– Что же молчите? – спрашиваю я.
– Вы сами говорите, – вдруг произносит он так странно-беззащитно, что я не знаю, что и подумать.
Чоки был совсем молодой парнишка, но даже в его голосе я не слышала таких интонаций. Я даже теряюсь на мгновение.
– Что говорить? – спрашиваю я.
– Не знаю. Что-нибудь.
Ужасно удивительно все это. Этот человек, ведь я знаю, что это страшный человек, и вот он со мной так говорит. А я растерялась. А ведь я столько с мужчинами говорила.
– Все обошлось, все хорошо, – говорю я, – Вы, наверное, уже знаете?
– Знаю, – произносит он все с теми же интонациями.
– Я еще побуду в Москве, – продолжаю я, чувствуя, как одолевает меня эта необычная робость, растерянность.
Он молчит и вдруг поднимает глаза и смотрит.
Глаза у него необыкновенно красивые. Они немного узкие, с такими плотными смуглыми веками, они черные, и такие ресницы!..
Он немного щурится. Может быть, от осеннего солнца? Такие у него странные глаза, так странно смотрят, прищур такой. И что в этих глазах? Какая-то победность и робость и отчаянное веселье. Немного похоже на глаза Чоки.
– Ну что? – я отступаю на шаг, хотя он не приближается ко мне, – Ну что, что?
А он опять молчит.
– Ну скажите что-нибудь. Вы скажите, – прошу я с этой своей новой робостью.
А он не говорит ничего.
– Мы поедем? – спрашиваю я.
А он молча поворачивается и идет. И ничего не говорит мне, не говорит, чтобы я шла за ним. Но я знаю, что мне надо идти за ним. И я иду.
Мы доходим до ворот. Ждет этот неуклюжий и смешной возок – не то карета, не то не знаю что – колымага. Я становлюсь на опущенную подножку и чуть приподымаю юбку с туфель. Оглядываюсь – нет его. Но мне не странно. Он такой. Колымага трогается.
Меня привозят в его дом. Я как в тумане. Все вижу и слышу смутно. Иду за кем-то. Сумерки. Почему? Или утро?
Стою в его комнате. На столе по-прежнему – чернильница, бумаги, песочница. В шкафу сквозь стекло поблескивают корешки книг. И еще – на столешнице, оттесняя все, – золотые монеты, много. Его рука накладывается на это золото. У него красивые смуглые пальцы. Он собирает монеты в большой кожаный кошель и отдает мне. Он что-то говорит. Сначала я не слышу. Потом вдруг начинаю слышать. Кошель я держу, опустив руку.
– Ты умеешь ездить на коне? – спрашивает он.
Я знаю, что это страшный человек, и то, что я знаю о нем, тоже страшно. Страшно и отвратительно. Он должен внушать отвращение. И ведь он внушал это отвращение. Я помню, так было со мной. Но сейчас я вижу только смуглое лицо, длинные ресницы; и черная борода не может уничтожить этого ощущения его юности. Почему, почему?
– Да, я умею ездить верхом.
– Поедешь со мной? Сейчас? Это твои деньги. Много.
– Тогда я отнесу их к себе, – говорю я.