Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2
Шрифт:
Он покрывает поцелуями мое уродливое лицо!..
Язык его проскальзывает мне в горло… О, оказывается, он прекрасный любовник!..
Член его отличается такой напряженной твердостью и одновременно этой магической гибкостью. Самая суть, самая глубина моего женского естества откликается на это сильное и нежное, твердое и ласкающее, предельно сладостное и болезненное проникновение…
Я жива!.. Я – женщина!..
Я… Боже, я счастлива!.. Счастлива, несмотря ни на что. Счастлива здесь, в тюрьме, в страшной подземной
Еще!.. И еще… И еще!..
Когда я уснула? Уже утро. Как неприметно мы уснули, сомлели, упоенные взаимным наслаждением.
Я открыла глаза. Должно быть, день там, снаружи, был очень ярким и солнечным. Даже здесь посветлело.
Я приподнялась на локте и принялась разглядывать юношу. Тотчас же он открыл глаза. Пожалуй, именно глаза составляли основу его обаяния. Они были черные, как черносливины, большие, округлые и очень выпуклые. Кожа была смуглая. Исхудалое лицо обросло щетиной и казалось совсем темным.
И вдруг я поняла, что ведь и он сейчас видит меня. Холодным камнем шевельнулось в душе чувство горького ужаса. Вот сейчас я прочту в этих черных выпуклых глазах естественное отвращение к моему уродству… Но он вдруг легко приблизил свое лицо к моему. Тело его сладкой тяжестью налегло на мое худое тело. Он целовал мои щеки с такой страстной нежностью… Я победила!.. Быть может, даже и так, что мое нынешнее уродство обладает такой же притягательной силой, как и моя прежняя красота.
Глава сто восемнадцатая
Мы умылись, собрав воду со стен, скользких и влажных. По расчетам Чоки стражники должны были скоро явиться. Но все же нам надо было беречь хлеб и воду. Ведь нас теперь было двое.
Несмотря на мои протесты, Чоки отправился в камеру мертвого гермафродита – посмотреть, нет ли там воды и хлеба. Но он ничего не нашел.
– Несчастное существо обрекли на голодную смерть, – грустно произнес он.
Я зябко поежилась.
Я заметила, что Чоки сильно приуныл. Так получилось, что все мое существо сосредоточено было на нем, на его мыслях и чувствах, страданиях и радости. Я почувствовала, его мучает, что он совершил убийство, пусть невольное, пусть спасая другого человека, меня, но все же убийство.
– Ты не виноват, – я прилегла рядом с ним на солому и поцеловала его в губы.
Я больше ничего не сказала, но он все понял.
– Я никогда никого не убивал, – тихо откликнулся он.
– Ты не виноват, ты не виноват, – повторяла я. – Это я виновата. Если бы не я, ничего бы не случилось…
Меня охватила исступленная жажда жертвенности. Пусть, пусть он поверит в мою виновность… Пусть эта вера снимет с его души тяжесть угрызений. Пусть!
– Ты не виноват, ты не виноват, ты не виноват, – произносила я на разные лады, словно колдовала, заклинала, зачаровывала его душевную боль…
И он уже молчал. Он весь предался звукам
Любовница и мать соединились во мне. Когда он входил в меня вновь и вновь и выходил в сладостном изнеможении, я испытывала восторг и муки родильницы. У меня было такое чувство, будто я вновь и вновь рожаю его на свет…
Так прошел этот день. Чоки полегчало.
Ночью мы снова занимались любовью и обсуждали наше положение и возможность бегства.
– Ты пришла – и у меня будто новые силы появились, второе дыхание открылось, – юноша радостно засмеялся.
Я с улыбкой похлопала его по руке.
– В мою камеру обычно приходило двое стражников, – сказала я. – Один оставлял чуть поодаль от порога хлеб и кувшин с водой. Другой стерег перед дверью.
– У меня то же самое, – отозвался Чоки.
– Оба вооружены. И, откровенно говоря, я не вижу возможностей для бегства, – я покачала головой. – Допустим даже, ты бросишься на одного из них и сумеешь удержать, а я пока проскользну мимо второго. Но что это нам даст? Я не хочу бежать без тебя.
Он задумался.
– Ты могла бы разыскать Николаоса, – неуверенно произнес он.
– У меня такое чувство, будто он и так все о тебе знает и пытается спасти тебя.
– Значит, ты полагаешь, бежать не надо?
– Да, на мой взгляд, лучше ждать, выжидать. Впрочем, если представится возможность бежать… Хотя нет, я уверена, главная твоя надежда – Николаос.
– Моя? И твоя тоже.
– Не знаю, Чоки. Думаю, вырвать человека из тюрьмы инквизиции не так-то просто. Дай Бог, чтобы ему удалось спасти хотя бы тебя.
– И тебя, – решительно и с детским упрямством сказал он.
Чоки уже знал оба моих имени: Эмбер и Эльвира, но, должно быть, они почему-то не соотносились у него с моим обликом. Я заметила, что ему не хочется звать меня по имени.
– Чудак, – я усмехнулась, – он же ничего обо мне не знает.
– Узнает, – ответил Чоки все с тем же детским упрямством.
На следующий день стражники принесли нам воду и хлеб. Я зарылась в солому и едва дышала от страха. Меня пугала не столько угроза наказания, сколько перспектива расстаться с Чоки. Я умру здесь без него. А он? Что станется с ним без меня? Я знаю, я нужна ему…
К счастью, стражники не заметили меня.
Что подумали, обнаружив мою прежнюю камеру пустой с выломанной решеткой в окне? Ищут ли меня? Об этом мы ничего не могли узнать.
В полдень снова явились стражники и, ни о чем не спросив Чоки, не говоря ни слова, заложили пролом. Теперь мы уже не могли попасть в камеру гермафродита. Все время, пока они работали, я пряталась в соломе. Охапка была брошена в самом дальнем углу. Но мне все равно было страшно, сердце замирало; казалось, они никогда не кончат, никогда не уйдут. Но всему приходит конец. Ушли и они.