Падение «Иезуита»
Шрифт:
Обыск начали в 2 часа дня: в это время дочка Кузнецова уходит в школу. Кстати, одно письмо Прохорова нашли в платьицах Катеньки — куклы с льняными волосами, самой любимой, потому что она умела закрывать глаза…
В Москве самым жалким на допросе был Шаболин. Дерганый, всклокоченный, он совсем потерялся от страха. Он все время улыбался, но улыбался так, что казалось: вот-вот заплачет.
— Я все расскажу, все, до самых мелочей. Да, он выкрал у меня блокнот… — тихо, почти шепотом, говорит Валерий, — хотел продать… Потом вместе предлагал уехать за границу.
— Как
— Ну, убежать… Он все требовал, чтобы я еще что-нибудь интересное рассказал… Ну, по работе… Записывал все. «Это, — говорит, — вторая посылка будет…» Все это ужасно, гражданин следователь, это ужасно…
— Где эти записи?
— Он говорил, «в надежном месте»… Это значит у Софьи Алексеевны…
— У Толчинской?
— Да, в Телеграфном переулке…
Через час Софья Алексеевна Толчинская вошла в кабинет следователя.
Дорога через ночь
После беседы у следователя вместе с Софьей Алексеевной поехали к ней на квартиру: нужно было найти последний тайник шпиона.
— Я все скажу! С любой колокольни могу прокричать: да, бывал, ел, пил, на гитаре играл… Мне скрывать нечего, я ничего плохого не делала. — Софья Алексеевна возбуждена без меры. Ее лицо раскраснелось, она оглядывается на следователя, на меня, на двух соседок по квартире, приглашенных на обыск в качестве понятых, — ищет нашего сочувствия.
— Успокойтесь, Софья Алексеевна, — мягко говорит Рощин, усаживая старую женщину в кресло, — мы знаем, что вы не делали ничего плохого. Но Анатолий Яковлевич бывал у вас и, по нашим сведениям, мог хранить в вашей комнате некоторые очень интересующие нас бумаги.
— Да! Есть! — снова вскакивает Софья Алексеевна. — Есть! Вот папка с его нотами…
В папке только ноты. Романсы. «Ты в офицерской шинели скоро придешь ко мне», — прочитал я и невольно улыбнулся: действительно ведь скоро придут к нему именно в офицерской шинели…
Только ноты, и ничего больше.
— Ну, что же, — сказал Рощин Толчинской, осмотрев папку, — вы уж извините нас, но все-таки придется поискать.
— Пожалуйста! — с готовностью откликнулась Софья Алексеевна. — Если хотите, я вам помогу.
— Спасибо, — улыбнулся Рощин, — мы уж сами…
В бесконечном разнообразии человеческих жилищ четко угадывается категория комнат, заставленных и завешенных абсолютно ненужными вещами. Единственный ответ на вопрос, почему эти вещи не выбрасывают, таков: «Как же их выбросить, если они тут уж двадцать лет». Какие-то кедровые шишки, заросшие пылью, серые камешки с пляжа, привезенные из Гурзуфа в 1927 году; баночки и пузырьки с желтизной на донышке из-под чего-то, давно израсходованного; обглоданные временем статуэтки, недобитые чашки, замки без ключей и ключи без замков, пакетики с шурупчиками, которые никак нельзя потерять, но от чего шурупчики — все забыли; перегоревший электрический утюг, о котором уже 10 лет говорят: «Надо бы его починить»; пробочки, пуговички, какие-то древние счета, квитанции, чеки — всего не перечислишь. Именно к такой категории комнат и относилась комната Софьи Алексеевны. Найти здесь несколько листков бумаги было трудом геркулесовым.
Рощин перелистал все книги, кипы старых, пожелтевших газет, осмотрел бесчисленные шкафчики, этажерочки и полочки — ничего. В коридоре
Портфель как портфель. Потрепанный, черный, с двумя замками. В портфеле были ноты, несколько газет, карандаши. Все. Рощин встряхнул портфель, перевернул, потряс. Пыль. Крошки. Он пошарил внутри рукой и нащупал надрез в подкладке. Просунул руку дальше и вытащил маленький пакетик. Несколько мелко исписанных листков легло на стол.
— Ну вот, видите. Это уже не музыкальный словаре — улыбнулся Рощин Софье Алексеевне. Он протянул листки понятым.
— Да ведь это шифр! — в ужасе сказала одна из женщин. Она держала бумаги кончиками пальцев, словно это были листья ядовитого растения…
Обыск продолжался…
— Сегодня «Спартак», кажется, не играет, — сказал Воронцов, — поэтому я надеюсь, что Борис Маркович не будет посматривать на часы и мы сможем обсудить все не торопясь. Пора итоги подводить…
— «Спартак» как раз играет, но в Тбилиси, — встрепенулся Куприн, — и именно это обстоятельство сыграет для Анатолия Яковлевича роковую роль.
— Я думаю, что говорить надо не только и даже не столько о Прохорове, — сказал Воронцов, — сколько о Кузнецове, Иноземцеве, Шаболине. До тех пор, пока рядом с ними Прохоров, они будут катиться вниз. Ну пусть не катиться, а сползать.
— Уж куда дальше сползать, — возразил Куприн. — Человек работает на оборонном предприятии, и мало того, что он совершенно халатно относится к элементарным правилам работы с секретными документами, он сознательно передает их в руки врага. Не мог не знать Шаболин, что Прохоров хочет запродать полученные от него сведения! Как хотите, но я в это никогда не поверю!
— И все-таки, — Воронцов начал не торопясь, — и все-таки, кто такой Шаболин? Парню 26 лет. Рос без отца. Это для мальчишки очень важно — отец… Окончил советскую школу, советский вуз. Как из него мог получиться враг? Кузнецов тоже, видно, в лагере немало передумал. Сейчас работает… Жена, дочь… Вы говорите «никогда не поверю». Это все эмоции. Не в интуиции дело. Влезть надо в душу человека, посмотреть, насколько она больна, эта душа, можно ли ее вылечить. И давайте не торопиться с выводами, пройдет следствие — мы получим полную картину всего, что было. Определим точно меру их причастности к этому делу. И тогда уж — верь не верь — закон будет решать, насколько, в какой мере виновны Шаболин, Иноземцев и Кузнецов, Сбить их с ног, ей-богу, дело нехитрое… Труднее не дать упасть.
— Правильно, — согласился Козин, — не верю, чтобы они уже были потерянными для нас людьми…
— Вспомните, — продолжал Воронцов, — мало ли было случаев, когда люди, на первый взгляд именно потерянные, буквально возрождались. Вызывали, говорили, и не раз, не два, ездили на работу, советовались и с домашними, и с друзьями, с комсомолом, с партийными организациями — и менялся человек. Не сразу, вначале с предубеждением, осторожно, но прозревал, понимал: хотят помочь, а не в тюрьму упрятать…