Падение короля
Шрифт:
Солнце перевалило далеко за полдень, когда Миккель наконец проснулся; он отчетливо помнил свой сон и был им встревожен. Что-то говорило Миккелю: ему никогда не суждено приблизиться к Сусанне, хотя он и знал в душе, что Сусанна — его судьба. «Не к добру это», — подумал Миккель, полный тоскливого предчувствия. Злосчастье осенило его своей тенью, а ведь он, загадывая о будущем, предвидел для себя больше счастливых услад, нежели дано изведать большинству людей. И вдруг, словно смутное печальное предвидение, ему открылась мысль, что он умрет от собственной руки.
За городской стеной, неподалеку от Западных ворот, возле места, где казнили преступников, находилась глубокая яма, в которую скидывали падаль. Сейчас, в летнее время, она почти всегда была до краев полна тумана, который не давал разглядеть лежащие внизу трупы. С ближнего к дороге края хозяин ямы, живодер, выставил шест с надетым на него лошадиным черепом —
Однажды вечером Миккель застал там живодера, занятого своим делом, он обдирал околевшую клячу-хельмиссу{7}. Миккель заговорил с живодером, но тот еще долго не обращал на него внимания. Йерк был не из болтливых. Неподалеку стоял и его домишко. Но в тот вечер Миккель поужинал за столом у живодера кониной. С того раза он нет-нет да и наведывался в гости и помогал Йерку в его работе. В замкнутости живодера чувствовалась рассудительность, и Миккель считал его своим приятелем.
Однажды, обдирая вдвоем с Йерком шкуру с палой лошади, Миккель с ножом в руке впал вдруг в глубокую задумчивость, он долго просидел в оцепенении, прежде чем очнулся.
Ему тогда вспомнилось, как в свое время захворала лошадь у Андерса Гро, видно было, что ей уж не оправиться. Дело было по соседству, когда Миккель еще жил в отчем доме. Андерс Гро захотел сам порешить животину, он выстрелил ей из арбалета прямо в лоб, и как только стрела вонзилась, лошадь рухнула и уткнулась мордой в снег. Земля забрала сначала голову, а потом, когда обмякли поджилки, вслед за нею начало оседать остальное тело. Да, да… С землей-то не больно поспоришь, хоть она и помалкивает. Она дает нам отсрочку, и мы, на радостях, чем веселей бываем, тем резвее скачем по ней вприпрыжку. Но все живые существа созданы противно природе и наперекор закону тяготения; а человек и вовсе оторвался всем передом от земли и, посмеявшись над тяготением, отказался от лишней пары ног. По воле божией все живущее тучнеет, дабы тем страшнее было его неминуемое падение, ибо Бог и Сатана — едины в двух лицах. Но земля…
И узрел Миккель у себя под ногами лежащего на земле беспомощного новорожденного младенца, представив себе этот образ со всей отчетливостью. Он лежал на спинке, скорчившись в комочек, словно в материнском чреве. Но вот дитя на глазах начинает расти с такой быстротой, что невозможно уследить за его превращениями во всех подробностях. Вот уже блеснули зеницы, и Миккель встретил осмысленный взгляд: распрямившись, вытянулись вдоль туловища тонкие белые руки, и ноги уже выросли и стали длиннее. Вот лик омрачился заботой; вот порхнула по нему улыбка, жестокая радость, страх, смятение, а руки уже потемнели, большие и погрубевшие. Стоящему в ногах и смотрящему на тело от пяток к макушке видно, как темной порошей высыпала вокруг подбородка пробивающаяся борода и как чело укрупнилось страданием. Смотри, уже зрелый муж пред тобою, вот на мгновение он замер, словно углубившись в себя; еще миг, и он состарился. Поседела борода, поредели волосы, торчком выпятились костлявые коленки. Кругом побежали морщины, усохла под кожею плоть — и вот уж охвачена дряхлость убогою черною рамкой, мелькнуло перед глазами зрелище желтых костей, тут крышка захлопнулась, посыпалась с краев земля, и все скрылось под нею.
О, земля возьмет свое, свалит с ног и уложит врастяжку на своей поверхности. Достаточно тебя где-нибудь продырявить, и не успеешь глазом моргнуть, как ты уже брякнулся, точно мешок костей, рухнул наземь, как подгнивший столб.
…После того как Андерс Гро застрелил свою лошадь, за нее принялся живодер и стал разделывать на снегу конскую тушу, а Миккель стоял рядом и глядел на его работу.
В ясном небе сиял месяц, занималось морозное утро. Под слабым лунным свечением, лившимся с запада, на много миль раскинулась снежная равнина, далеко вокруг голубели снега, а холмы заливала такая белизна, что нельзя было различить, где начинается белое сияние, а где кончается покрытая снежным саваном земля. Стоял такой мороз, что даже снег скрипел под ногами, пальцы ныли от холода, словно обожженные
Живодер опрокинул лошадь Андерса Гро кверху брюхом и начал потрошить. Широко разлилась бурая лужа крови и постепенно стала просачиваться в снег, розоватая пена на ней быстро заледенела. С каждым взмахом ножа из лошадиного нутра вываливались новые краски, плоть полыхала красным и синим. И надо же, отрезанные куски еще шевелились и вздрагивали от прикосновения морозного воздуха; подхлестнутые стужей, словно змеи корчились и извивались перерезанные мускулы. Показалась на свет продолговатая трахея, коренные зубы проступили наружу, словно строчки таинственного письма. Появилась нежная розоватая пленочка, испещренная узором голубых жилок, словно с горных высот открылось зрелище многоводной страны, пересеченной множеством рек. Когда живодер вскрыл лошади грудь, взору предстало подобие пещеры, с потолка свисали большие голубоватые пленки, из мелких дырочек на густо покрытых прожилками стенах сочилась каплями бурая и черная кровь, сверху донизу тянулись сталактитами жировые потеки. Коричневей печени ничего не бывало на свете, вот показалась сизая селезенка, подернутая дымкой, словно небо — Млечным Путем. И было там еще много других диковинных красок: и сине-зеленые внутренности, и багровые, и охристо-желтые куски.
Все роскошные, резкие краски Востока: желтизна египетских песков, небесная лазурь долины меж Евфратом и Тигром — вся бесстыдная яркость аравий и индий пышными цветами расцвела на снегу, пролившись из-под грязного ножа живодера.
ПАДЕНИЕ ОТТО ИВЕРСЕНА
По мере того как становилось теплей, в Копенгагене прибывало разного люду. Съезжались призванные на королевскую службу вассалы со своей свитой и располагались на постой, что ни день в город стекалось все больше мужиков, город задыхался в горячке военных приготовлений. Таков был ход вещей вопреки отсутствию настоятельной необходимости, все это повторялось с удивительным постоянством; близясь к зениту, каждое лето вызывало, в силу своей беспокойной природы, кучное роение человеческих толп. Повинуясь закону поспевающей ржи, каждый год мужики снимались со своих мест и влеклись в Копенгаген, заполоняя город, каждый год на ступеньках его восседали кучки простых мужиков, и каждый, косясь на соседа, ревниво прижимал к себе котомку с едой. И вот извлекаются на свет огромные перемятые и передавленные за долгое время пути ковриги, испеченные на хуторах под Рингстедом{8} или возле горы Химмельбьерг{9}. Бок о бок здесь поглощают длинную и пятнистую камбалу из Блованнсхука{10} и зеландского копченого угря. Рейтары, немецкие ландскнехты, датские помещичьи сынки мельтешат на улицах с утра до поздней ночи — стоит июнь, месяц всеобщего роения, корабли уже готовы к отплытию, об эту пору король всегда идет воевать Швецию.
Вечер, канун выступления королевского войска; Миккель Тёгерсен наклоняется, чтобы поднять с земли брошенный кем-то ошметок сала; неподалеку ему попалась шкурка от кровяной колбасы. Он пришел в город по делу, за пазухой у него приготовлена записка, составленная давеча утром.
Проходя мимо высокого крыльца, Миккель невзначай схлопотал хлыстом по шее — некто прилично одетый как раз вышел из дверей подышать свежим воздухом, а Миккель возьми да подвернись ему под руку. Вдогонку он еще и выругал незадачливого прохожего. Что поделаешь! Миккель втянул голову в плечи — удар пришелся по чувствительному месту на самом позвоночнике. Он прошел еще несколько шагов; как знать, может, то было ниспосланное ему предостережение, чтобы он отказался от задуманного. Но тут он неожиданно повернул назад, схватил обидчика за лодыжку и с силой дернул вниз, тот так и шмякнулся, повиснув между столбиками перил, и с громким воплем упал без сознания. Миккель дал дёру и скрылся за углом.
— Эй, держи его!.. Вот он! — раздалось с противоположной стороны улицы. — Вот я тебя сейчас!
Крик, шум! За Миккелем по пятам гналась погоня, но он бежал и бежал, не останавливаясь, пока, перескочив через ограду, не очутился на кладбище. Там он, еле переводя дыхание, растянулся на земле между могил.
Еще не успело стемнеть, и Миккель не думал ни о чем, кроме колбасной шкурки, которую он подобрал на улице; он достал ее и стал насыщаться. Прежде Миккель еще никогда не бывал на кладбище ночью, до сих пор он приходил сюда отсыпаться днем. Темнота все сгущалась, он озирался по сторонам; теперь его, разгоряченного, заколотило в ознобе — он скорее лег, уткнувшись головой в гущу трав.