Падение Парижа
Шрифт:
Если Дюкан был хорошо известен в кругах парламентских и военных, то Гранделя знала вся страна. Грандель был молод и чрезвычайно привлекателен: тонкое лицо, нос с горбинкой, голубые мечтательные глаза; он походил на портреты Сен-Жюста. Говорил он превосходно, и даже противники, зачарованные, слушали его, как соловья. В детстве Грандель был вундеркиндом: чудесно играл на скрипке. Отец его, разбогатевший после перемирия на биржевых спекуляциях, вскоре разорился, и Грандель сам вышел в люди: писал эссе о «мистике нищеты», о «космических бурях» и социальные пьесы с аллегорическими персонажами. Несколько лет тому назад он примкнул к социалистам; выступал с большим успехом на митингах.
Года три тому назад Грандель женился на хорошенькой креолке; ее имя было Мари, но все ее звали Муш. Он везде бывал с женой; о них говорили: «неразлучники». Бывала Муш и у Монтиньи. Не принимая участия в общем разговоре, она рассеянно разглядывала старые альбомы. Сердцем Жозефина почувствовала в ней соперницу: Муш частенько поглядывала на двери кабинета и менялась в лице, увидев Люсьена.
Политическую кампанию Бретейля субсидировал Монтиньи, человек с крутым нравом и с лицом, похожим на морду бульдога. Жозефина не зря мечтала о том часе, когда наконец-то покинет родительский дом; часами Монтиньи пилил ее то за книжку Морана, то за губную помаду. Это был тупой самодур. Он верил, что Бретейль обуздает рабочих. На дивиденды истекшего года Монтиньи не мог пожаловаться; но он считал себя униженным: «Сорок часов… Канальи! Разве я считаю, сколько часов я работаю? А я ведь рискую, у меня могут быть убытки. Они-то знают одно: получку. Тунеядцы!» Рабочие для Монтиньи были не противниками, как для Дессера, а страшными насекомыми, готовыми пожрать все. Он мог без конца говорить об их лени и жадности.
Так было и в тот вечер: он не давал никому раскрыть рот, в сотый раз рассказывая о наглости рабочих, которые потребовали отдельного помещения для умывальников.
– Скоро им понадобятся ванны, увидите. Подумать только – пока немцы работают круглые сутки, наши рабочие выезжают на морские купанья!
Он закашлялся от досады. Этим воспользовался Бретейль: надо было поговорить не об умывальниках, а о предстоящем парламентском бое. Желая заручиться поддержкой Дюкана, Бретейль, как и Монтиньи, сослался на немецкую опасность:
– Я думаю, что в мае немцы начнут наседать на Чехословакию. Мы должны до этого времени создать подлинно национальное правительство. Я лично не возражаю против Тесса, – конечно, если он откажется от голосов коммунистов.
Люсьен поморщился: он давно подозревал, что Бретейль занят не заговором, а парламентскими интригами; все же он не ждал, что его папашу произведут в спасители отечества. Стоило огород городить!.. И, проглотив зевок, Люсьен подумал: хоть бы они скорее кончили – ему хотелось поговорить с Муш.
Грандель поддержал Бретейля:
– Тесса – наименьшее зло. Только необходимо оторвать его от шайки Фуже.
Дюкан возмутился:
– Я не думал, что Фуже способен на такую низость. Он на меня производил впечатление честного человека. Солдат Вердена… И вот, очернить политического врага! Но вы, Грандель, их заклеймите. С вашим ораторским талантом…
– Обидно, что я вынужден ждать. Я даже не могу как следует подготовиться: не знаю содержания этой фальшивки.
Бретейль пояснил:
– Я тоже пробовал объясниться с Тесса, но он увиливает: ставит на обе карты. А мы с ним старые друзья.
В конечном счете победой на выборах он обязан мне, причем он не верит ни на грош в эти инсинуации. Что вы хотите, человек связан партийной дисциплиной, боится прогневать масонов, Эррио…
Люсьен смутно улыбнулся и вдруг сказал: – Отец – честный человек, но тряпка.
Депутаты занялись подсчетом голосов. Около семидесяти радикалов будут голосовать против Блюма. Правительственное большинство тает, но оно тает слишком медленно. А ждать нельзя: через месяц Германия зашевелится.
– Вывезут сенаторы. Кайо поклялся содрать шкуру с Блюма.
Дюкан проворчал:
– Кайо – лиса и пораженец.
Обсудили программу будущего правительства. Первое условие: Тесса рвет с коммунистами. В судетском вопросе твердая политика, но не перегибать палки, постараться найти компромисс, приемлемый для обеих сторон. Немедленное признание генерала Франко. Послать Лаваля в Рим: нужно, пока не поздно, договориться с Муссолини. Контроль над прессой. Кредиты авиационной промышленности (на этом настаивал Дюкан). Шестидесятичасовая рабочая неделя.
Бретейль добавил для Монтиньи:
– При захвате заводов применять вооруженную силу.
Здесь Монтиньи разошелся:
– Газами! Исключительно газами! Как грызунов! Добавьте – ускоренное судопроизводство. Смертная казнь за террористические акты. Мы еще доберемся до мерзавца, который кинул бомбу в «Союз». Такого мало гильотинировать!..
Бретейль посмотрел на тупое лицо Монтиньи: от этого дурака можно ожидать всего! И, сославшись на срочные дела, Бретейль откланялся.
Остальные перешли в гостиную. Жозефина искала глазами Люсьена, но он и не поглядел на нее. Он сел рядом с Муш и завел салонный разговор о новой постановке пьесы Жироду «Троянской войны не будет».
– Название удачное: идут, чтобы успокоиться…
Муш шепнула:
– В четверг. Его не будет. Я тебе сама открою…
Дюкан, горячась, доказывал Гранделю, что пора перейти к активной политике:
– С Италией или против, все равно. Дело не в Судетах, но в чешской линии Мажино…
– Конечно. Но не нужно забывать, что Судеты – немцы. А Гитлер заявил, что на Западе у него нет никаких притязаний…
Дюкан взволновался; он что-то выкрикивал; слов нельзя было разобрать; казалось, он жует резину. Грандель улыбнулся:
– Вы абсолютно правы.
В передней Люсьена нагнала Жозефина. Не глядя на него, она сказала скороговоркой:
– Люсьен, если с вами что-нибудь случится, не забывайте: я для вас готова на все.
Он был растроган, но сдержал себя.
– Спасибо. Здесь холодно, вы простудитесь.
У нее показались на глазах слезы:
– До чего я вас ненавижу!..
На улице дул резкий восточный ветер, и Люсьен поднял воротник пальто. Все ему было противно: и Бретейль, и дурацкая нежность Жозефины, и Муш.