Падение Парижа
Шрифт:
Еще недавно Бретейль говорил Тесса, что не выдал бы своей дочки за Гранделя. Оба забыли об этом разговоре. Теперь война – надо подняться над партийными раздорами!.. И Тесса сказал:
– Что же, я одобряю твой выбор.
Крупные промышленники, за исключением Дессера, поддержали кандидатуру Гранделя. Монтиньи кричал: «Он, по крайней мере, наведет порядок. Как можно воевать, когда в тылу анархия? Рабочие ничем не хотят поступиться. Словами их не убедишь, здесь нужен кулак».
Во главе союза промышленников стоял Меже. Он также покровительствовал Гранделю. Дюкан как-то заявил, что Меже продолжает поставлять немцам боксит через Швейцарию; тот ответил:
Только Дессер рассердился, узнав о назначении Гранделя: «Здесь нужен техник, специалист, а не политический интриган…» Но положение Дессера за последний год сильно пошатнулось. В финансовых кругах рассказывали о его неудачных спекуляциях. Депутаты считали, что Дессер остался в дураках: поддерживал Народный фронт, хотел предотвратить войну резолюциями Лиги наций. Бретейль острил: «Пожарный с дамским пульверизатором»… Даже Тесса теперь относится к Дессеру как к неудачнику.
Прошел месяц. Грандель показал себя неутомимым работником. Каждый день он встречался с Бретейлем, советовался, докладывал. Грандель говорил: «Коммунисты… Дессер… Это – авгиевы конюшни. Прежде чем начать, нужно чистить, чистить и чистить!»
На заводе «Сэн» осталась треть рабочих. Дессер решил объясниться. Возмущенный, он вошел в кабинет Гранделя; держал в руках шляпу и палку с большим набалдашником; говоря, помахивал палкой. А Грандель улыбался, листал бумаги на столе; он наслаждался положением: еще недавно всесильный Дессер, покровитель Бриана и Бонкура, сидит перед ним как ходатай!
Дессер задыхался; он был болен, знал, что болезнь тяжелая, не лечился, пил. Его личная жизнь была запущенной и унылой, как его дела: печальные свидания с Жаннет, полные жалости и тревоги, одинокие ночи в загородном домике, мысли о смерти. Он боялся умереть, хотел преодолеть страх и не мог. Видел, как страна идет к разгрому, и мучился от своего бессилия. Еще недавно он чувствовал себя всемогущим. А теперь он оказался выброшенным из игры. Его вежливо выслушивали; но никто его не слушал. Он стал вдовствующей императрицей, биржевым академиком, осколком идиллических времен. Слушали глупого крикуна Монтиньи, Меже, способного за несколько миллионов продать родную мать, других, но только не Дессера.
Он сказал Гранделю:
– Как вы хотите, чтобы я сдал в ноябре заказы, когда у меня не осталось рабочих? Войны еще нет, а все квалифицированные рабочие на фронте.
– Это печально, но я не вижу другого выхода. Мы не можем поставить рабочих в привилегированное положение. Наша страна земледельческая. Что скажут крестьяне? Они должны умирать, пока рабочие зарабатывают вдвое? Нельзя выиграть войну, пренебрегая элементарной справедливостью.
– А сорокалетние? Эти не на фронте. Механики моют стекла в казармах.
– Мы не можем выделить рабочих…
– Я вас спрашиваю – нужны вам моторы или нет? Интересно, как вы собираетесь воевать без авиации? А если вам нужны моторы, верните рабочих. Вчера на заводе «Сэн» снова арестовали двести человек…
– Проказу не лечат бальзамом. Мы теперь расплачиваемся за времена Народного фронта…
– При чем тут Народный фронт? – Дессер
– Насколько я помню, господин Дессер, вы не пожалели денег, чтобы обеспечить победу Народного фронта.
Дессер посмотрел на Гранделя: красивое лицо, с тонкими бровями, с точеным носом, с холодной, еле заметной улыбкой, еще больше его разозлило.
– Я тоже помню… Все помню… И бумажку Фуже…
Грандель не изменился в лице; все так же улыбаясь, он сказал:
– Во времена войны дуэли неуместны. Поэтому попрошу вас удалиться.
Уходя, Дессер уронил шляпу, закашлялся. А Грандель делал вид, что читает рапорт.
Вечером у Гранделя был прием. На приглашениях стояло: «Ужин солдата». Гостям подали сальми из фазана на грубых оловянных тарелках; превосходное «Оспис де бон» пили из жестяных кружек. Принимала Муш. После разрыва с Люсьеном она долго хворала, ездила в Альпы. Она все еще была красива, но теперь это было прелестью раннего увядания; в каждом жесте сказывались грусть и болезнь.
Когда все разошлись, Грандель снял смокинг, жилет. На ослепительно белой рубашке выделялись тонкие черные помочи. Он сказал жене:
– За тобой, кажется, ухаживал полковник Моро. Это крупная фигура. Я не удивлюсь, если он кончит начальником штаба.
Он зевнул: устал за день. Снял аккуратно брюки и вдруг сказал:
– А все-таки мы победим…
Муш не вмешивалась в его дела. Она даже не вспоминала про злополучное письмо. Последнее объяснение с Люсьеном ее опустошило. Война, разговоры о линии Мажино и бомбардировках, карьера мужа – все это было туманной проекцией на крохотном экране. Но теперь, неожиданно для себя, она спросила:
– Кто «мы»?
Она сразу поняла, что сказала бестактность; отвернулась, ожидая оскорбления. Грандель спокойно ответил:
– Мы. Французы.
Он был игроком; вся жизнь его напоминала сдержанный шепот, проглоченные вскрики вокруг зеленого сукна. Так было в те страшные месяцы, когда он наделал столько глупостей, чуть было не погубил себя… Он проиграл восемьдесят тысяч. Выручил его Вернон. Пришлось встретиться с Кильманом… Доставать для немцев документы… Впрочем, зачем об этом вспоминать? Он дорвался до крупной партии. Он говорил себе: «Мы победим», – но в точности не знал, о какой победе думает. Сказал вслух – Муш или себе:
– Глупый вопрос!.. Дураки хотят переспорить судьбу.
Это как с рулеткой: они ставят на тот же номер. А надо менять, почувствовать, где счастье, пойти ему навстречу… В этом весь фокус…
4
Даже Монтиньи ворчал: «Одно дело арестовывать коммунистов, другое – посылать стариков в казармы. У меня не хватает рабочих». В кулуарах палаты вопрос о военной промышленности стал модным; его подхватила скрытая оппозиция.
Говоря с Дессером о «справедливости», Грандель повторял слова Бретейля. Грандель крестьян ненавидел и боялся: «Это не люди, но репа, корнеплоды…» А Бретейль твердо верил, что беда Франции в гипертрофии промышленности, в росте городов. В деревнях скучно, нет кино, работа тяжелая, и молодежь уходит… Сколько во Франции брошенных деревень! Разваливаются дома, гниют амбары, дичают плодовые сады. Отсюда – коммунизм, Народный фронт, безбожие, развал. Бретейль думал, что война выдвинет крестьян на первое место, и он подсказал Гранделю: «Никаких поблажек рабочим».