Падение Парижа
Шрифт:
Генерал кивнул головой:
– Я вполне согласен с префектом. Мы должны быть особенно внимательными к эльзасцам. Все это вздорная затея… «Пикирующие самолеты!..» Да, в Польше или в Испании, когда нет зениток… Они клюют на немецкую удочку, поддаются любому паническому слуху. Так и сообщите генералу Моне… Обычные занятия, не больше… Притом надо дать людям отдохнуть.
После завтрака генерал с капитаном Санже отправились на позиции. Шофером у Леридо состоял сын промышленника Меже, молодой спортсмен, благодаря положению отца откомандированный в штаб армии. Меже гнал машину, и Леридо приговаривал: «Тише, мой друг, вот что…»
Леридо
– Какие новости, мой друг?
– Все спокойно, господин генерал. В Мюнстере я разговаривал с нотариусом: он приезжал из Периге за вещами. Он говорит, что на эльзасцев произвел тяжелое впечатление процесс Россе.
– Я так и думал. (Леридо обратился к Санже.) В Париже они ослеплены. Да если Россе и был связан с немецкой разведкой, теперь не время это выволакивать… Зачем углублять политические распри? (Генерал слегка повернулся к шоферу.) Вы ездили с полковником на позиции?
– Мы были, господин генерал, в Эрштейне. Майор Лесаж жаловался: солдаты там распустились.
Меже хотел рассказать, что майора Лесажа солдаты вымазали коровьим навозом, но вовремя спохватился: это выведет генерала из себя. Меже только усмехнулся, вспомнив, как визжал бедный майор. А Леридо сказал:
– Ничего не поделаешь, люди скучают. Нужно организовать разумные развлечения.
Они въехали в Страсбург. Город был пуст. В киосках за стеклом висели газеты от последних чисел августа. На террасах кафе стояли мраморные столики, соломенные стулья, как бы поджидая посетителей. Портал собора был прикрыт мешками с песком. Часы на площадях все показывали разное время. Увидев в витрине сиреневый пеньюар, генерал вздохнул: такой пеньюар у Софи… Леридо четыре года тому назад вторично женился на молоденькой дочери военного врача. Софи в двадцать шесть лет была рассудительной и заботливой. Когда Леридо работал, в доме ходили на цыпочках. Софи готовила его любимое блюдо: телячью голову в винегрете. Она душилась духами «Корсиканский жасмин»…
Наблюдательный пункт находился в беседке, прикрытой хвоей, над обрывом. Леридо в бинокль увидел людей возле блокгауза. Он машинально подумал: «Противник…» Потом он заметил большой транспарант: «Французы, наш общий враг – Англия!» Рядом красовались изображения Гитлера и Жанны д'Арк. Леридо поморщился: до чего это вульгарно! Вместо военных операций какая-то пропаганда. Как будто война – предвыборная кампания… А там, дальше, – дома с бурыми крышами, синий дымок, виноградники… Слов нет, странная война! Можно забыться, принять все за маневры: синие пытаются форсировать реку… А в шестнадцатом году было иначе… Леридо вспомнил развалины Перрона, щебень, воронки, кости. Это не повторится. Тогда мы начали войну с песнями и красными штанами «пью-пью». Теперь у нас линия Мажино.
Леридо шел по размытой дорожке. Пахло сырой землей. Показалось мутное зимнее солнце. Вдруг он услышал музыку: Шуберт. Эту вещицу играла Софи…
– Что это?
Полковой командир отрапортовал:
– Громкоговоритель: заглушаем немецкую пропаганду. А противник слушает знакомую музыку. Мы им показываем, что ничего не имеем против немцев.
Леридо одобрил:
– Прекрасно придумано.
– Нам предлагали между музыкальными номерами вставлять короткие обращения на немецком языке. Так делают в Двадцать седьмой дивизии. Но я нашел это неудобным.
– И правильно сделали: на войне нужно воевать. Предоставим
– Сегодня с семи часов утра до семи сорока была артиллерийская перестрелка. Их батареи находятся…
– Знаю, знаю… Имеются жертвы?
– Три солдата убиты, один сержант тяжело ранен.
На минуту воцарилась тишина. И тотчас с того берега донеслось по-французски:
Так за вашими спинами
Подписали условье:
Англия платит машинами,
Франция – кровью…
Поехали дальше, в штаб Двадцать седьмой дивизии. Леридо хотел проверить – правда ли, что там занимаются политической пропагандой?.. Но он забыл про громкоговорители: его ожидало важное известие – утром возле Эрштейна разбился немецкий истребитель. Летчик погиб; на трупе нашли документы – лейтенант Карл фон Ширау.
Леридо распорядился устроить торжественные похороны.
– Вот вам настоящая пропаганда! Мы покажем, что умеем уважать противника. Я пришлю полковника Моро. (Он задумался.) Вы говорите: фон Ширау?.. фон… Наверно, из аристократической семьи… Это может произвести в Германии большое впечатление… Я постараюсь тоже приехать…
Леридо осмотрел госпиталь. Зашел в барак. Солдаты быстро прикрыли шинелью игральные карты.
– Что, дети мои, отдыхаете?
– Так точно, господин генерал.
Леридо не знал, что сказать, и вышел. В дверях он услыхал:
– Генеральчик с пальчик!..
Леридо однажды уже слышал это обидное прозвище – в Париже на улице. Но он не думал, что здесь, на фронте, кто-то посмеет над ним глумиться. Наверно, коммунист… Он облизал губы, и капитан Санже вздохнул: он собирался вечером завести разговор о трехдневном отпуске.
Поехали назад: всю дорогу Леридо переживал обиду. В вестибюле стояло большое зеркало; пройдя мимо, генерал отвернулся. Он вызвал полковника Моро:
– В Двадцать седьмой дивизии царит распущенность. Солдаты производят отвратительное впечатление, вот что… А генерал Моне, вместо того чтобы подтянуть людей, занимается пропагандой… Передают немцам какие-то политические речи, наверно эмигрантов, коммунистов… Мы сейчас составим записку главнокомандующему, копию Даладье…
Полковник вздохнул: он собирался сегодня взять реванш у майора Жизе – две партии по сто очков… А капитан сказал Леруа:
– Губы лижет… Там кто-то крикнул «с пальчик»… А я думал завтра съездить в Париж. Ну и жизнь!..
Пробило шесть часов. Канцелярия опустела. Только Люси еще работала. Наконец она отстучала: «Дюбуа Пьер, сержант», сложила копирки, покрыла машинку чехлом и, осторожно озираясь, прошла наверх – ее ждал майор Леруа.
– Деточка, давайте представим себе, что мы в Венеции, в гондоле…
7
Дождь зарядил с утра, длинный дождь гнилой зимы. Скучно было глядеть на серо-желтое пухлое небо. И Пьер разглядывал свои рыжие, промокшие насквозь ботинки. Он теперь часто глядел в одну точку, казалось, что-то высматривает; но он ничего не видел. Он и не думал ни о чем. Все происходящее вокруг было смутным, хотелось потрогать себя, крикнуть, проверить – не спит ли он. Да ничего и не происходило: солдат тридцать девятого полка мок под дождем, слушал то рапсодии Листа, то брань сержанта, изредка прерываемые грохотом снарядов. За всем было нечто страшное: об этом Пьер не смел думать.