Падение Софии (русский роман)
Шрифт:
Так прошел, наверное, час. Фольду надоела софа, он перешел на пол, потом на кресло, затем — на подоконник. Иногда он разражался длинной, звонкой руладой, которая напоминала мне стрекотание множества кузнечиков. Неожиданно я сообразил, что вызываю у него симпатию. Не могу точно сказать, каким образом я определил это, но смею заверить, что не ошибался. Между нами как будто протянулась дружеская нить, если можно так выразиться. Возможно, фольды обладают слабо выраженной способностью к внушению. Во всяком случае, его общество мне стало почти приятным.
Время от времени
Не то чтобы я начал понимать Матвея Свинчаткина, который так заботился об этих ксенах… Но, в общем, да, что-то похожее на понимание начало зарождаться в моем уме.
Я попытался вообразить, каково это: оказаться ответственным за несколько десятков подобных существ, заброшенных в наши негостеприимные леса за мириады верст от их собственного дома. И вот что я вам скажу, менее всего на свете желал бы я сейчас поменяться с Матвеем Свинчаткиным. Надобно обладать особым складом души, чтобы не надломиться под подобной ношей.
Я переходил за фольдом из комнаты в комнату, следил за тем, чтобы он ничего не попортил и не угробился сам (в жизни не подозревал о том, что самые обыденные предметы обстановки обладают потенциалом к смертоубийству, и однако же это так!)
Занятие это казалось мне увлекательным, потому что было приправлено его цоканьем, киваньем и дружескими гримасами, как вдруг ко мне ввалился в грязных сапогах Серега Мурин и начал, заикаясь со слюнями, о чем-то бурно докладывать.
Я ничего не мог понять из его бессвязных речей — точнее сказать, из череды отрывочных звуков, которые не соединялись ни в какие разумные слова. Мурин, очевидно, отдавал себе отчет в том, что не в состоянии донести до меня свою мысль, волновался все сильнее и, соответственно, заикался все безнадежнее.
Он решил прибегнуть к жестикуляции и принялся тыкать пальцами в фольда, потом в дверь, потом в собственную грудь. При этом он, как отчаявшийся, больше не пользовался даже начатками человеческой речи, а вместо того безнадежно и глухо мычал.
Проникнуть в мысль Мурина, погребенную под толщей заикания, мог один только Витольд, но Витольд спал. Даже если бы я и захотел его разбудить, вряд ли мне это бы удалось.
Фольд застыл, согнувшись на стуле так низко, что лицо его упиралось в колени. Неожиданно Мурин подскочил к нему, вцепился в его локоть и потащил прочь. Фольд заверещал от страха, а может быть, и от боли и начал вырываться. Мурин продолжал упорствовать, вследствие чего они с фольдом сцепились и покатились по ковру, молотя друг друга кулаками по головам. Оба при этом испускали громкие бессмысленные крики.
Вся сцена представилась мне настолько отвратительной — особенно по контрасту с той мирной идиллией, которой я наслаждался последние несколько часов, — что я схватил табурет и принялся без разбору колотить обоих драчунов.
Клубок расцепился. Фольд остался лежать на спине, раскинув руки. Его лицо было разбито, из губы и носа вытекала темная густая кровь. Мурин вскочил на ноги. Ему тоже досталось, в том числе и от меня. Он принялся тереть лицо и шею рукавами, при этом глаза его злобно сверкали, а на губах пузырилась пена.
Внезапно он сипло прокричал что-то и бросился бежать вон из комнат.
Я запустил ему вслед деревянной статуэткой, изображающей нечто вроде снегурочки, и наклонился над фольдом. Я очень боялся, что Мурин непоправимо ему навредил. Но фольд оказался жив, а раны на лице, хоть и выглядели страшно, не представляли никакой жизненной опасности для субъекта.
— Тьфу ты, — проговорил я. — Ступай, умойся. Идем, я попрошу Планиду — даст тебе молока.
Кухарка встретила нас неприветливо. Дымящаяся папироса, зажатая у нее в зубах, зашевелилась.
— Планида Андреевна, умоляю, перемените гнев на милость! — шутливым тоном начал я, воображая, будто это наилучший путь к суровому сердцу старого морского волка. — Видите сами, несчастный инопланетянин обижен и побит.
Кухарка выплюнула папиросу в особое ведерко с водой, где уже плавало множество окурков, похожих на дохлых мальков.
— Начинку для пирогов привели, барин? — осведомилась она хрипло. — Ну хорошо, краснорожая жаба, — обратилась она к фольду, — полезай-ка в мясорубку, принеси пользу обществу.
Фольд дружелюбно стрекотал и цокал, а Планида разразилась смехом.
— Дайте ему молока, что ли, — сказал я совсем уж будничным тоном.
— Да он весь дом объел, — сказала кухарка. — И жрет, и жрет. Витольд только и знает, что обеды ему таскать. Я говорю ему: «Разоришь хозяина-то со своими экспериментами», а он отвечает, что эксперимент, мол, скоро уж закончится. Ему, мол, виднее, разорит или нет. Я уж предлагала отдельно варить, из объедков. Этому-то, — она сверкнула взглядом в сторону фольда, — ему же все равно, что жрать, лишь бы желудок набить. Дикарь, одно слово.
— Просто дайте ему молока, — сухо произнес я. — И пусть умоется.
— Может, еще сопли ему подобрать? — крикнула Планида мне в спину.
Я хотел было оборвать дерзкую бабу, но зловещий призрак купцов Балабашниковых тотчас всплыл перед моим мысленным взором, и я, не сказав больше ни слова, удалился из кухни.
Настроение было испорчено. Я вернулся было к чтению, однако и здесь меня ожидало разочарование. Занимательные эпизоды экспедиционной жизни временно закончились. Следующие страницы Беляков посвятил описанию жуков и тараканов. Я рассеянно пролистал два письма, сплошь изрисованных портретами каких-то членистоногих растопырок.
Мои досуги прервало появление незнакомого человека. На вид ему было лет тридцать с небольшим. Широкий лоб мыслителя, античный нос героя, еще более античный подбородок покорителя женских сердец и вообще атлетическая фигура — незнакомец, прямо скажем, производил сильное впечатление.
— Прошу прощения за бесцеремонность, — заговорил он выхоленным баритоном, который вызвал у меня еще больше неприязни к чужаку. — Слуга ваш, должно быть, уже доложил. Странно, что он не вышел ко мне с сообщением, что вы ожидаете, а между тем мое дело не терпит отлагательств.