Падение Света
Шрифт:
Он спас девушку в имении, любимую девушку, но она ушла. Вероятно, вернулась к семье, но никто тут не знает, откуда ее семья и где живет. Мама не хочет даже говорить о них. Еще одна неприятная правда, как и другие неприятные: Джинья пропала.
Здесь теперь много горелых мест. Черные руины на горизонте во все стороны от Абары Делак. Ограбленные фермы стали закопченными пятнами в полях. От своего с мамой дома он не может хорошенько разглядеть монастырь, но монастырь притягивает взгляды сильней всего: далекий холм с зубьями черной обрушенной стены. Ему было
Но мама теперь желает, чтобы он был рядом. Не уходил с глаз. Хотя ему уже одиннадцать. А выглядит он еще старше, особенно со шрамами ожогов. Сегодня утром, когда он вырвался наконец из-под опеки и побежал по тракту, что ведет в селение и насквозь, к старому монастырю, она завыла за спиной, протягивая руки, как бы желая схватить.
Эти слезы ранили его, мальчишка решил всё уладить, когда вернется домой.
Солдаты наконец ушли из Абары Делак. Маршем на восток, в лес, который успели сжечь, чтобы поход был легче. Но народ в городке голодает. Уходит, ведь еды нет. Бегут, таща телеги, забрав то, что не скрали солдаты. Вренек встречал их на дорогах: идут куда-то еще, но никто не может решить, куда именно, и семьи расходятся в разные стороны. То и дело кто-то возвращается, чтобы через несколько дней убраться в ином направлении.
Так что городок, по которому брел Вренек, почти опустел, а немногие жители прятались в домах. Общая конюшня выгорела, увидел он. Как и контора землемера. Несколько мужчин и женщин стояли у таверны, ничего не делая и не болтая, они только смотрели на проходящего мимо Вренека.
Он помедлил, глядя в узкий переулок за таверной и надеясь увидеть однорукого, что был тайным дружком мамы Орфанталя, ведь именно в переулке тот и жил. Но его не было на привычном месте у входа в погреб. Затем он уловил легкое движение дальше в тени переулка, что-то мелкое и сгорбленное, пытающееся согреться под тонким одеялом.
Вренек пошел туда, ступая тише, будто выслеживая птицу на гнезде. Он не помнил, как звали того мужчину, так что молчал.
Когда фигурка дернулась и подняла голову, Вренек замер. Увидев на грязном лице глаза, которые хорошо знал.
— Джинья?
Услышав имя, девушка отползла, прижимаясь к стене и отворачиваясь. Голые ноги вылезли из-под тонкого одеяла, подошвы черные и в трещинах.
— Прочему же ты не в семье? Ма сказала, ты там. Сказала, ты ушла ночью, когда я спал. Когда еще выздоравливал.
Она молчала.
— Джинья? — Вренек подошел ближе. — Тебе нужно пойти со мной.
Наконец она подала голос, сказав тонко и устало: — Она меня не хочет.
— Кто?
Девушка всё отворачивалась, пряча лицо в тени. — Твоя мать, Вренек. Слушай. Ты дурак. Иди прочь. Оставь меня.
— Почему она не хочет тебя? Я тебя спас!
— Ох, Вренек, ты ничего не знаешь.
Смутившись, он огляделся, но вокруг никого не было. Те, что у входа, не пришли помочь или даже поглазеть. Ну ничего он не понимает во взрослых!
— Я сломана изнутри, — сказала Джинья унылым голосом. — У меня не будет детей. Внутри всё болит. Последняя моя зима, Вренек — вот чего я хочу. Ни к чему. Ни к чему всё.
— Но, — сказал Вренек, — я тоже сломан изнутри.
Она была так неподвижна, что он счел, будто она не услышала. Но потом она зарыдала.
Он подбежал к ней. Встал на колени, положил руку на плечо. От нее воняло. Воняло, как в сараях стариков, что гонят брагу; только сейчас Вренек заметил гнилую картофельную кожуру в канаве, которой она, похоже, питалась. — Слушай, — начал он. — Ты не хочешь умирать. Хотела бы, не ела бы такую дрянь. Хотела бы, не грелась бы одеялом. Я люблю тебя, Джинья. И эту сломанность. Эту боль. Она просто живет внутри, снаружи ты такая же, как раньше. Вот что мы дадим друг другу — то, что снаружи. Понимаешь?
Она утерла лицо и подняла взор, уже не блуждая глазами. — Не то, Вренек. Это не любовь. Ты слишком молод. Не понимаешь.
— Неправда. Мне уже одиннадцать. Я сделал копье, я хочу выследить их и убить. Телру, и Фараб, и Прилла. Хочу тыкать их копьем, пока не умрут. А ты будешь смотреть, как я их уделаю.
— Вренек…
— Идем со мной. Осмотрим монастырь.
— Я слишком пьяная, чтобы идти.
— Оттого что ешь дрянь.
— Она убивает боль.
— Так что ты можешь идти без боли. — Он протянул руку и помог ей встать. — Я готов заботиться о тебе. Отныне.
— Твоя мать…
— А после монастыря мы уйдем. Говорю тебе. Мы пойдем охотиться на тех, что навредили тебе.
— Тебе их никогда не отыскать.
— Отыщу.
— Они тебя убьют.
— Уже пробовали. Не сработало.
Она позволила ему поддержать себя, он ощутил тяжесть и тупую боль в месте, где шрам от меча. Они чуть не упали, но вышли из переулка.
Когда они были на улице, один из мужчин у дверей таверны крикнул: — Напрасно время тратишь, сынок. Всё, чего получишь — лужу крови.
Остальные загоготали.
Вренек взвился: — Вы, взрослые, от вас один стыд!
Все замолчали. Вренек с Джиньей медленно шагали по главной улице. Она тяжело опиралась на мальчишку, но он стал большим и сильным, и там, где солдат ударил его, болело чуть-чуть, не как в первое время, когда он подумал, что что-то лопнуло.
Все сломаны изнутри. Некоторые чуть сильнее, и когда внутри болит, можно лишь делать вид, что все хорошо. Снаружи. Тяжелая работа, но ведь жить значит работать. У него были годы практики.
— Ты вспотел, — сказала Джинья, когда они вышли в предместье и поглядели на вершину холма, где притулились горелые руины монастыря, криво улыбаясь им выбитыми зубами стен и маня воротами без створок.
— Жарко.
— Нет, сейчас холодно.
— Я тяжко тружусь, Джинья. Я привык, и это хорошо. Знаешь, почему?
— Почему?
Он обдумал, как же выразить свои чувства, и кивнул. — Напоминает, что я жив.
— Прости, Вренек, — сказала она. — За ожоги, ведь ты тащил меня по горящим комнатам. Нужно было сказать прежде. Но я так злилась на тебя!