Падшее Просвещение. Тень эпохи
Шрифт:
Если Просвещение – это эпоха Разума, то естественно возникает вопрос: а разве только в XVIII веке Разум оказался в центре всеобщего внимания? Конечно нет. Разум восхвалялся во Франции и во второй половине XVII века, в эпоху правления Людовика XIV, Короля-Солнца. Классицизм и Просвещение имели немало общих черт. И, прежде всего, именно культ Разума объединял эти два явления в европейской культуре. Не стоит забывать, что именно при дворе Короля-Солнца находился один из создателей ньютоно-картезианской парадигмы Рене Декарт, определявший Разум как одну из основ бытия («Я мыслю, значит, я существую»). Именно этот философ говорил о необходимости сомнения в любой догматике, и сомнению этому должны были подвергаться все устои. Он заложил основы науки Нового Времени. Ньютоно-картезианская парадигма просуществовала долгие 300 лет и дала немало научных открытий миру. Просвещение и классицизм роднит также такое явление, как абсолютная монархия, которая возникла во Франции именно в XVII веке. Просвещение предполагало так называемый просвещенный абсолютизм, но абсолютизм, то есть такую социальную систему, которая возникла еще при кардинале Ришелье и продолжила свое существование в Версале.
Следовательно, совершенно справедливо, на наш взгляд, будет учитывать в этой книге и эпоху Людовика XIV, эпоху классицизма. Главной целью этого сочинения будет как раз Разум и Рациональность, которые всегда отбрасывают, согласно законам диалектики, густую тень Безумия. Идеализируя Природу, просветители, по сути дела, наступали на грабли, и результат не давал себя долго ждать.
Вот по этой причине мы и начинаем книгу с описания самого настоящего Апокалипсиса, который случился в Европе еще в 1775 году при жизни того же Вольтера и Руссо. Они в своих произведениях говорили о власти Света и Гармонии, о разумной Природе. Говорили о естественном человеке, призывали вернуться назад в первобытное состояние, лозунг «назад к природе» был тогда необычайно популярен и даже в роскошных имениях аристократов всегда должен был быть выстроен Эрмитаж, или хижина для отшельника, где любил у своих богатых знакомых проводить время сам Жан-Жак Руссо, властитель дум целого поколения, «защитник вольности и прав». Но именно Природа и преподнесла мыслителям жестокий урок, став серьезным испытанием для поборников всесильного Разума. Именно сама Природа показала людям, насколько она далека от их представлений как о чем-то гармоничном и Светлом. Матушка Природа и написала, можно сказать, первый реальный роман ужаса. И начнем мы свой рассказ с Лиссабонского землетрясения.
Глава I
Гримасы Природы
Гримаса первая. Лиссабонское землетрясение
Попробуем восстановить хронику событий.
До рокового дня сама Природа пыталась предупредить людей о надвигающейся катастрофе. Описано, что многие животные предчувствовали опасность и стремились забраться на возвышенности до прибытия воды. Но никто из живущих тогда в Лиссабоне жителей на обратил должного внимания на эти знаки надвигающейся катастрофы. Город продолжал жить своей обычной жизнью и готовился к большому религиозному празднику, ко Дню Всех Святых. Это была суббота 1 ноября 1755 года. Стояла солнечная погода. В лучах ласкового теплого солнца с самого утра все церкви города были забиты: люди толпились и в боковых нефах храмов, и на их ступеньках. Священники были уже в белых ризах по случаю праздника. Свечи на алтаре едва слышно потрескивали, их пламя колыхалось.
Аллегория Лиссабонского землетрясения, Joao Glama Stroberle
Почти одновременно церковные хоры в разных частях Лиссабона мелодично затянули: Gaudeamus omnes in Domino, diem festum… Вдруг пламя свечей покачнулось. Еще раз и еще. Кто-то схватился за стоявшую спереди скамью. Толчки не прекращались. И тут свечи начали опрокидываться.
Вспыхнули бумажные цветы, загорелись алтарные покровы. Статуи святых последовали примеру свечей: они начали падать прямо на головы молящихся. В возникшей суматохе едва ли кто-то заметил, что зазвонили колокола. Они звонили сами собой. Башни звонниц начали качаться из стороны в сторону «как пшеничное поле от легкого ветра», – заметит впоследствии капитан корабля, чье судно в это время покачивалось на волнах у самого берега.
В это же время один из монахов не спеша брился перед торжественным богослужением, которое должно было начаться ровно в 10 часов утра. Оставалось не больше пятнадцати минут. Неожиданно раздался какой-то рев, и земля буквально заходила под ногами. В одно мгновение монах выпрыгнул из окна первого этажа и оказался на улице. Толчки продолжались секунд шесть, не более. Но секунды эти показались вечностью. А в церкви начало твориться нечто невообразимое: обезумевшие от ужаса люди кинулись к выходу, но были и те, кто остался, продолжая исступленно молиться. Похолодевший от ужаса монах, Ноэла Портал, почувствовал приближение смерти. Он увидел, как обрушилась часть дома Милосердия, где жил его друг Антонну Фернандиш. Нырнув в облако пыли, Портал стал продвигаться наощупь, нашел дверь и открыл ее. Друзья обнялись и вместе выбрались на улицу. Толчки возобновились вновь. Вскоре последовал второй, а затем и третий. Стены домов раскачивались с запада на восток. В почве возникли трещины. Наконец толчки прекратились, но улицы уже не было. По обеим ее сторонам вместо домов протянулись две гряды каменных куч. Охваченные паникой, окровавленные, люди метались из стороны в сторону в пыльной мгле, сгущающейся с каждой минутой. Солнечный день внезапно сменился ночью, и в этом мраке оставшиеся в живых казались обезумевшими призраками.
Трехминутный толчок уничтожил привычную картину мира. Дома послушно складывались в гармошку.
Огонь одновременно появился в трех местах города. В пылающий костер превратился монастырь святого Франциска с его библиотекой в 9 тысяч томов. Бумага горит очень хорошо и это лишь усиливало пламень. От монастыря святой Клары, где нашли приют более 600 монахинь, уцелели только часть алтаря и кафедра. Полыхала приходская церковь святого Юлиана, в которой находилось тогда около 400 человек.
Лиссабон лежал в руинах. Кто мог встать на ноги, встал. Кто-то, пошатываясь, изумленно озирался. Кто-то, потеряв рассудок, с криками бежал куда глаза глядят. Окровавленные священники в порванной одежде ходили по развалинам с призывами покаяться. Страх очередного толчка погнал людей на побережье. Порт был переполнен желавшими уплыть прямо сейчас, лишь бы подальше от этого кошмара. Вскоре из толпы тех, кто искал убежища в порту, послышались крики: «Смотрите, смотрите, море!» Действительно, с морем происходило нечто странное. Его уровень опускался все ниже и ниже на глазах испуганных лиссабонцев. Наконец под шепот и вздохи многотысячной толпы море отступило от причала окончательно, обнажив его дно – скелеты брошенных кораблей и кучу мусора. Еще через несколько минут вода начала возвращаться. И толпа снова наполнилась криками. Прямо на причал надвигалась гигантская гора. Она приближалась неумолимо и свирепо, и даже те, кто моментально сориентировался и кинулся прочь, понимали, что это конец. Прошло примерно полтора часа после первого толчка, когда Лиссабон накрыла 17-метровая волна цунами. Она разрушила все корабли, стоявшие в гавани, и смыла в океан несчетное количество людей. Те же районы города, которые избежали цунами, постигла другая участь – пожары. Пять дней Лиссабон полыхал. Несколько десятилетий спустя Байрон так опишет последствия этого землетрясения в своей поэме «Тьма»:
И мир был пуст;Тот многолюдный мир, могучий мирБыл мертвой массой, без травы, деревьев,Без жизни, времени, людей, движенья…То хаос смерти был. Озера, рекиИ море – все затихло. НичегоНе шевелилось в бездне молчаливой.Безлюдные лежали кораблиИ гнили на недвижной, сонной влаге…Без шуму, по частям валились мачтыИ, падая, волны не возмущали…Моря давно не ведали приливов…Погибла их владычица – луна;Завяли ветры в воздухе немом…Исчезли тучи… Тьме не нужно былоИх помощи… она была повсюду…Последствия катастрофы
Главное отличие этой грандиозной катастрофы от революций, смен монархов, войн и иных политических событий в том, что оно было совершенно непредсказуемо. Это уже противоречило самому духу эпохи Разума. Разум всегда ассоциировался с логикой, а логика не любит спонтанности. Именно поэтому во второй половине XVIII века в Германии были опубликованы сразу шесть трактатов, посвященных логике. И эти трактаты были предназначены для женщин. Во Франции и Италии указанного периода подобные сочинения – явление нередкое, однако в немецкоязычном пространстве они носили, скорее, экзотический характер. Но в данном случае это и не столь важно. А важным здесь является то, что Просвещение этими трактатами по логике, предназначенными специально для женщин, вторгалось туда, где издревле считалось, что никакой логики быть не может. В XVIII веке в Испании инквизиция еще продолжает охоту на ведьм, исходя из того, что женщины непредсказуемы, истеричны, склонны по своей природе к греху, излишне эмоциональны. Даже Руссо будет отличаться своими пренебрежительными взглядами на женскую природу, о чем мы и поговорим подробнее, когда речь пойдет об этом философе. Но Просвещение в основе своей всегда боролось с предрассудками. И наглядным примером такой борьбы стали трактаты по логике для женщин. Логические сочинения для женщин, опубликованные в Германии во второй половине XVIII в., представляют собой одно из многочисленных проявлений жанра популярной философии. Простота изложения, диалогическая или эпистолярная форма, практическая ориентированность и эклектичность – все это позволяет сделать логику доступной и понятной для любого цивилизованного человека и дает ему инструмент для исполнения своего основного предназначения, а именно – использования разума. Получалось, что просветители подчиняли логике даже взаимоотношения полов. Они пытались и сексуальность, эту абсолютную стихию человеческой психики, предмет изучения психоанализа, подчинить строгой упорядоченности разума. Знаменитая фраза: «Учитесь властвовать собой» в данном вопросе является весьма показательной. («Евгений Онегин». Высказывание Онегина в момент объяснения с Татьяной явно навеяно философией Руссо). Но Свет Просвещения бросит здесь очень густую тень. Сексуальность и логика – понятия взаимоисключающие.
В дальнейшем на этом поприще парадоксальным образом преуспеет скандальный маркиз де Сад. В своих сексуально-садистских утопиях («Жюстина», «120 дней Содомы») он будет вести прямую полемику со взглядами Жан-Жака Руссо на Природу как источник подлинно нравственных воззрений. Согласно безумному маркизу, Природа равнодушна ко всякого рода нравственным предрассудкам. Она ближе к жестокости и насилию.
Итак, непредсказуемость свершившейся катастрофы должна была особым образом повлиять на сознание современников, так как это нарушало само понятие Разума и пресловутой «разумности Природы». Можно сказать, что век Разума дал серьезную трещину и на исторической арене – о себе во весь голос заявила Тьма. Епископ Коимбры, монах-иезуит Габриель Малагрида заявил: «Знай, о Лиссабон, что разрушителями наших домов, дворцов, церквей и монастырей, причиной смерти стольких людей и огня, пожравшего столько ценностей, являются твои отвратительные грехи, а не кометы, звезды, пар, газы и тому подобные естественные явления». Не случайно несколько десятилетий спустя поэт-романтик Байрон откликнется на это землетрясение своей поэмой «Тьма». А романтизм, как известно, всегда противопоставлял себя веку Разума и Свету, считая, как утверждает Ю.М. Лотман, своим принципиальным героем Дьявола (смотри мою книгу «Роковой романтизм», М., АСТ, 2020 г.).