Падшие в небеса. 1997
Шрифт:
– Вилор поехал в редакцию. Обещал скоро быть. Меня, вон, просил обед сготовить. Я уж и борщ сварил. И вот сижу прессу читаю. Газеты новые. Много забавного пишут. Да вы Лидия Петровна не стесняйтесь. Проходите, садитесь. А хотите, я вас борщом накормлю? А? Я вкусно борщ готовлю! – старик приобнял Скрябину и повел ее на кухню.
Лидия не сопротивлялась. Она чувствовала, этот человек к ней относится очень хорошо. От этого старика исходила внутренняя энергия добра!
Старик, молча, открыл кастрюлю. По кухне пронесся аромат
– Нет, нет. Спасибо конечно. Я просто подожду. Немного. Мне просто действительно очень нужно с ним поговорить. Очень нужно.
– Ну, нет, так нет. А зря. Мне бы было очень приятно, если бы мои кулинарные способности оценила такая красивая женщина, – дипломатично не принял протеста Клюфт.
Он отрезал большой кусок белого хлеба и положил его на блюдце. Скрябина сглотнула слюну, ей захотелось, поесть, отведать этого вкусного на вид борща. Лидия взялась за ложку и тихо промурлыкала:
– Вы мне льстите. Какая я красивая. Простая…
Павел Сергеевич сел напротив и замахал руками:
– Ой, нет! Позвольте, с вами не согласится! У моего внука не красивых женщин не бывает. Он ведь натура художественная. А у людей с воображением не бывает что-то или кого-то некрасивого. Хотя, простите! Я так, вот, говорю, о вас, будто о какой-то вещи. Простите великодушно! Я действительно последнее время говорю иногда, что-то лишнее. И не дозволительное!
– Ну, что вы. Павел Сергеевич! – Лидия с аппетитом хлебала борщ. – Только за одни, вот, ваши извинения и речь вашу, такую необычную, на вас злиться грех. Вы, так красиво говорите.
– Да, какая, там речь!
Старик с удовольствием наблюдал, как Скрябина доедает его угощение. Лидия, расправившись с порцией, стесняясь, отодвинула пустую тарелку, вытерла губы салфеткой, весело сказала:
– Не скажите, ну, кто сейчас говорит: простите великодушно? Да никто! Все забыли такие прекрасные выражения! А как приятно их слышать! Тем более от пожилого человека! Поверьте, любая женщина это оценит! Эх! Павел Сергеевич, верите, порой так хочется романтики! А ее нет в нашей серой и убогой до общения жизни! У нас ведь рутина одна! Мы, не можем насладиться этим человеческим общением!
Лидия почувствовала себя школьницей на встрече с ветераном. Клюфт уловил ее настроение и улыбнулся:
– Да, я с вами согласен. А, что от таких вот выражений: простите великодушно, так это я как-то привык. В лагерях. Это было в тридцать седьмом, так говорил один человек. Какая у него была внутренняя энергия! А выдержка, какая! Помимо образованности и воспитанности, он был настоящим порядочным человеком, настоящим дворянином! Он и научил меня вот так разговаривать! Вернее, я от него это взял, он специально конечно ничему не учил!
Лидия погрустнела. Она неуверенно спросила:
– А, что стало с этим человеком?
Клюфт задумался. Ответил не сразу. Посмотрел в окно.
– Он умер. Как и сотни других зэка. Умирали. Инной раз проснешься, а сосед твой рядом уж холодный. Поначалу я спать не мог! Боялся, что вот-вот сосед дышать перестанет! А потом. Потом Лидия Петровна, я иногда даже завидовал им! Им тем, кто вот так во сне. Ведь во сне смерть, самая сладкая. Не заметно к Господу душа отлетает! Без мучений!
Лидии стало неловко. Она поняла, воспоминания причиняют этому человеку боль. Попытавшись загладить вину, улыбнулась и, дотронувшись до руки Павла Сергеевича, ласково сказала:
– Ой! Как же, все страшно было, Павел Сергеевич. Страшно! Вы столько пережили в этих лагерях. А за, что вас посадили?
– Да, не за, что, – Клюфт стал совсем грустным. – По доносу друга моего сначала посадили. Мол, агитировал против советской власти. Готовил теракты, состоял в подпольной организации. Знаете, Лидия Петровна. Раньше ведь, там у нас много было тех, кто в энкавэдэ рапорты строчил. Они вербовали слабых или тех, кто выслужиться хотел по карьерной лестнице подняться. Вот и писали. А людей сажали…
Лидия не знала, как себя вести.
Спросить еще, что-то про «репрессии» или прервать разговор?
Но старик продолжил сам:
– Допрашивали потом. Как там сейчас называется? С пристрастием! Требовали выдать им списки других частников организации. Назвать имена, фамилии…
Лидия вздрогнула. Ей показалось, старику стало плохо. Он закрыл глаза и замер. И все равно, она тихо спросила:
– Как же так? Как он мог? Это ведь подло! Оговаривать своих друзей! Его совесть-то не замучила? Друга вашего?
Клюфт тяжело вздохнул и пожал плечами:
– Знаете, Лидия Петровна. Вы просто не понимаете. И не можете понять. Там не до совести было. Многие не выдерживали просто времени. Того времени. Оно подлое было. Многие. Ловишь себя на мысли что готов, на все и унизиться, и предать, лишь бы от тебя отстали. Лишь бы не трогали. Страшно это. Не кому не пожелаю. Вот, так как он.
Лидия встала и отнесла тарелку в мойку. Принялась за посуду. Старик не возражал. Он с улыбкой покосился на женщину, достав сигарету, закурил. Скрябина терла полотенцем тарелки:
– Как все странно. Мерзко как. А этого человека вы потом встречали? Ну, того, кто вас оговорил?
– Нет. Не встречал. – Клюфт затянулся и выпустил дым. – Его расстреляли в тридцать восьмом. Сразу после моего суда. Не спасло его то, что он столько имен назвал. Его тоже посадили. Судили и расстреляли. Он, дурачок, думал, что враги они по правде есть! И ошибся. А они, эти же люди, которым он строчил доносы, его, как руководителя подпольной контрреволюционной троцкистской организации и расстреляли. Тогда ведь план спускали сверху. Сколько нужно расстрелять. Вот он и попал под план, так сказать.