Пагуба
Шрифт:
Тогда Лук ни о чем не спросил Куранта, был ли тот зверем, и если был, то как он сумел остановиться, но теперь он вдруг почувствовал зверя в себе. И ему это ощущение не понравилось. Значило ли это, что он отказался от мести? Нет, но теперь в его сердце поселился страх, что, если он опять станет тем, кем был, убивая Ганка, он уже не сможет вернуться. Не будет никогда больше тем, кого Курант, Самана, Нега, Харас называли Луккай.
— Как тебя зовут, парень? — услышал он голос мужчины.
Голос прорвался к нему сквозь утренний
Чуть ниже его укрытия сидел незнакомец и что-то поджаривал на костре. Рядом с лошадью Лука паслась чужая лошадь. Раскинутая насторожь, к удивлению Лука, была аккуратно свернута, да и запаха костра почему-то не чувствовалось. Незнакомец сидел к Луку спиной.
— Ветер уносит запах, — махнул незнакомец вниз, туда, где овраг, расширяясь, обрывался глинистыми склонами. — Да и чему пахнуть, водичку кипячу. Ягодки хочу заварить. Ничего, что присел тут? Не обидишься? Уж больно хорошее место занял, ни с одной стороны не углядишь, молодец.
Он повернулся к Луку, чтобы посмотреть на него или чтобы показать собственное лицо, но Лук лица разглядеть не успел. Мелькнуло что-то смазанное, и снова его взору предстала сутулая худая спина в потертой льняной куртке да коротко остриженный седой затылок.
— Кто ты? — спросил Лук, выбираясь из-под одеяла.
— Путник, — ответил незнакомец, развязывая собственный мешок. — Иду по дороге, иногда останавливаюсь, отдыхаю, потом снова иду.
— Я подумал, что едешь, — показал на лошадь Лук.
— Когда еду, а когда и иду, — пожал плечами незнакомец и поднял руки, показал их. — И оружия у меня нет, кроме вот этого посоха. Хотя посох очень хороший, очень. Привык я к нему. Нож, правда, есть, но не тот, который кидают. Обычный нож, порезать что или вот кипяток размешать.
Незнакомец выудил из мешка кисет, набрал горсть сушеных ягод и бросил в воду.
— Меда только нет, но и с кислинкой ничего, пойдет.
— Мед есть, — проворчал Лук и отправился в обход незнакомца к шуршащему в глубине оврага ручью. Когда он вернулся, у костра уже была расстелена крохотная циновка, на которой стояли две глиняные чашки, а также лежали хлеб, сыр и действительно обыкновенный нож, которым хозяйки в деревенских домах очищают от кожуры клубни. Лук взглянул в лицо незнакомцу, но глаз не разглядел снова. Тот смотрел вниз, шевелил носом, принюхиваясь к содержимому котелка, и растягивал губы в улыбке. Впрочем, теперь хотя бы можно было рассмотреть его черты. Лицо у него было вытянутым, но не одутловатым, несмотря на явный возраст, а сухим, подтянутым. Под щеткой коротких седых волос открывался высокий, не слишком широкий лоб, узкие изогнутые брови делали опущенные глаза, наверное, большими, чем они были на самом деле. Под глазами, под складками сухой кожи, скрывались острые скулы, прямой нос переходил в твердые тонкие губы и острый подбородок.
— Меня зовут
— Меня зовут Кай, — ответил Лук.
Харава взял жестянку не глядя, снял с нее крышку, поставил на циновку, осторожно разлил напиток по чашкам, стал нарезать хлеб.
— Когда-то я любил класть мед в чашку, — рассмеялся он каким-то своим мыслям, — но потом изменил пристрастия. Мажу его на хлеб. И напиток, и мед заслуживают отдельного внимания, Кай. У тебя незатертое имя, свежее имя. Обычно имена снашиваются, как обувь. Нет, конечно, они не приходят в негодность через год или два, но становятся по человеку. Как обувь становится по ноге. А вот это имя — Кай — словно и не надевал никто на себя. А может быть, просто ты его так произносишь? Ты не привык к этому имени?
— Почему я не могу разглядеть твоих глаз? — В упор спросил Лук.
— Потому что я не хочу, чтобы ты их разглядел, — ответил Харава. — Зато твои глаза я разглядел в подробностях. Давно я не видел такой сочной зелени. Кто-то из твоих предков был зеленоглазым?
— Не знаю, — раздраженно поджал губы Лук. — Разве можно сделать так, чтобы человек не мог разглядеть тебя?
— Как видишь. — Харава покачал головой, и его лицо снова расплылось неразличимой мутью. — Но это плохое умение, хорошее, когда не видно и этого. Когда мимо тебя проходит человек, но ты не забываешь его, а не замечаешь вовсе.
— То есть можно сделать и так? — удивился Лук. — А почему ты не сделаешь так?
— Ну, — Харава усмехнулся, — кроме всего прочего, чего я не умею, я еще и не колдун. Так, есть кое-какие… знания, воспоминания, крохи возможностей, кое-что использую, а так-то… Я делаю так, как надо, ты вообще не должен меня видеть, но у тебя зоркий взгляд, поэтому мне приходится опускать глаза, иначе рано или поздно ты меня разглядишь.
— Хорошо, Харава. — Лук прищурился. — Видишь, я даже не могу определить, затерто твое имя или нет, но ответь мне. Если ты так умел в сокрытии лица, отчего ты спустился в этот овраг? Отсюда до ламенского тракта половина лиги, рядом ни деревенек, ни постоялых дворов. Что ты забыл здесь?
— Ничего, — удивился Харава и стал намазывать медом кусок хлеба. — Как я мог здесь что-то забыть, если я здесь еще никогда не бывал? Но почему я здесь, объясню. Меня преследуют. Тот, кто преследует, довольно силен, поэтому сталкиваться с ним я не хочу. А этот овраг — лучшее укрытие в окрестностях, потому что находится в стороне и подойти к нему можно только по воде, да и в самом овраге хорошая земля. Видишь красную глину вон там и вон там? Хочешь укрыться от хитрого врага — заройся в красную глину: он не только не разыщет тебя, он даже не будет знать, в какой стороне тебя искать.