Палач
Шрифт:
Каким образом меня туда занесло — я до сих пор не могу понять. Это были нескончаемые дни жары, безделья и просиживания на нескончаемых докладах среди одинаково тупых и до ужаса по-совковому узнаваемых международных харь. Я была единственным официально аккредитованным русским журналистом, кляла на родном и английском вся и все — местную отвратительную еду, слащавые кишмишные нравы, погоду. А особенно пакистанские табу и законы, напоминающие наши незабвенные сталинские времена и не позволяющие нормальному человеку, каковым является иностранный репортер, а тем более женщина-репортер, самостоятельно отходить от места проживания, то бишь отеля без местного сопровождающего на расстояние, превышающее одну английскую
Наконец, не выдержав, я мстительно напомнила своему cussed пакистанскому гиду-сопровождающему, который больше походил на нашего родного среднеазиатского кагэбэшника, что у нас в конце концов, в отличие от некоторых, motherfucker хвастунов — имея, естественно, в виду его stinking мусульманскую родину, что у нас в стране по-прежнему есть настоящая shitty водородная бомба, да и не один десяток, кстати. И после подписания уймы fucking договоров со Штатами о запрещении ядерных испытаний и относительно недавнего ухода из Афгана наши озверевшие от безделья генералы никак не могут найти им подходящего применения. А я, кажется, придумала, — процедила я сквозь зубы своему обалдевшему от моих нотаций пакистанцу, залпом проглотив очередной стакан ледяного пива — за собственный счет, купленного, кстати, — на какой fucking мусульманский город ее сбросить, после того, как я из этого motherfucker, города через две недели наконец уеду и вот тогда-то они здесь все и окажутся в глубокой-глубокой жопе.
Последние слова я произнесла по-русски, добавив, естественно, пакистанскому кагэбэшнику по-английски:" Kiss my ass, buddy!"
Именно эту гневную тираду после очередного вежливого запрета на очередную поездку я злобно выплевывала на изысканном оксфордском в баре отеля сопровождавшему меня башибузуку и именно эту мою речь случайно услышал Джек, похмелявшийся в том же самом баре. Пакистанский bullshitter, возмущенный моей недипломатичной агрессивностью, поспешно смылся из кондиционированной чистоты бара, словно атакованный по ошибке пиратами нейтральный купеческий корабль, а ко мне за столик, широко улыбаясь, подсел Джек с двумя бокалами пива, зажатых в огромных лапищах.
Чего уж там греха таить, я втюрилась в него с первого же взгляда.
Когда к тебе подкатывает голубоджинсовая двухметровая штурмовая башня тридцати пяти лет от роду, загоревшая до цвета копченой салаки и демонстрирующая дружелюбную улыбку в сто сорок два своих американских зуба, ты по определению просто обязана влюбиться. Башня, свободно говорящая на арабском, хинди, фарси, пушту; естественно, на английском и знающая десяток фраз по-русски. Вот по-русски Джек со мной и заговорил.
Все до единой фразы оказались матерными.
Как выяснилось впоследствии, он запал на меня так же мгновенно, как и я на него.
У Джека было и есть много отвратительных, чисто американских черт характера, и вообще подчас он, как большинство американцев, бывает прост, как семейные трусы, но и достоинств у него не меньше. В тот момент среди достоинств были: неутомимость и изобретательность в делах постельных, чувство юмора, американский дипломатический паспорт и обширные знакомства в его, штатском посольстве, а также среди пакистанских высших военных и гражданских чинов. Именно это последнее обстоятельство и сыграло решающую роль в авантюре, в которую он меня втянул. Конечно же я лукавлю — обстоятельством номер один был сам Джек, номером два — наш сумасшедший двухнедельный роман, а втянула его в эту авантюру я. И отказаться он просто не сумел, даже если бы и попробовал. Я бы не дала, уболтала бы. Ведь по-английски я говорю лучше его. Он-то еле-еле гнусавит на своем деревенско-техасском.
Но не я, а сам Джек впервые заговорил, лежа нагишом рядом со мной в необъятной восточной постели, над которой вертелся старомодный копполовский вентилятор, о лагере афганских беженцев возле Пешавара. А разговор закончился тем, что через сутки я сделала один из своих лучших в жизни репортажей и наверное, лучшие в жизни — по крайней мере пока что, — документальные снимки.
С моей легкой руки Джек одолжил на пару дней американский паспорт у какой-то там своей девки-чернавки, работающей в его посольстве. Наплел мне семь бочек арестантов про то, как он ее уламывал. А по-моему, просто спер он у нее ксиву, не сказав ей ни слова — и дело с концом. Потом-то вернул, подсунул незаметно, конечно.
Он с ней спал, нет сомнений, — но только до моего появления, естественно. Но не в этом дело — главное, она была до изумления похожа на меня. Пострашней, поглупей, фигура ни к черту, — но похожа. Я потом сказала Джеку, что он и трахал-то ее только в подсознательном предвиденьи моего чудесного появления на его американо-пакистанском горизонте. И упрямый буйвол Джек, как ни странно, немедленно согласился с моим свирепым мнением по этому поводу.
Мы выехали в ночь на следующий день. А когда взошло солнце, миновав разнообразные полицейские и военные посты, где как раз пригодились наши паспорта — но далеко не в последний раз, — и съехав с приличной трассы, мы уже тряслись на Джековом jeep"е по жутким колдобинам пыльной дороги в сторону пакистано-афганской границы.
Я не буду долго описывать все подробности нашей поездки. Скажу, что не смотря на то, что я не без успеха выдавала себя за американку, лицо у меня было укутано не хуже, чем у какой-нибудь нашей среднеазиатской женщины из зачуханного горного поселка. Чтобы не вводить местных жителей в напрасный грех. Мы долго петляли между маленькими грязными поселками, Джек несколько раз останавливал машину. Выходил, разговаривал с местными, сидящими на корточках у стен домов, легко переходя с языка на язык. Те качали головами, указывали куда-то вдаль и мы снова ехали мимо подозрительно глядящих на нас прохожих, мимо времянок лагерей беженцев, откуда доносилась заунывная музыка, где в пыли играли голые грязные дети, на веревках сушилось тряпье, кричали маленькие злобные ишаки и пахло печеными лепешками и — явно — дурцой.
Джек, матерясь на всех языках, вертел баранку, протискивая jeep по узким улочками и, наконец, свершилось — мы приехали в условленное заранее место. Джек вылез из машины, скрылся за рассохшейся дверью какого-то невзрачного домишки. Я осталась одна сидеть в машине.
Воцарилась тишина, только слабо потрескивал остывающий мотор jeep"а. Краем глаза я увидела, как сбоку, из проулка вынырнул небритый прыщавый парень лет двадцати в подозрительно оттопыренном на боку распахнутом халате. Уставился на меня злобным взглядом маленьких черных глазок и сделал пару шагов по направлению к jeep"у. Не надо было обладать большим умом, чтобы понять, — под халатом у него АК-47, а интересует его скорей всего не пропыленная европейская баба неопределенного возраста, косящая под местную, а дорогостоящая японская фотоаппаратура. Хотя хрен его знает, что от этого дикаря можно было ожидать. Я сразу подобралась и незаметно правой рукой потянула из-за голенища своего мягкого сапога тонкий, как стилет нож — кстати, подарок Джека.
Но тут послышались голоса и из двери вышел Джек с двумя заросшими до глаз бородами и вооруженными до зубов моджахедами-афганцами. Парня с автоматом как ветром сдуло. Бородачи увидели меня, остановились, заспорили с Джеком, залопотали, замахали в воздухе широкими рукавами рубах, но Джек полез в карман и из рук в руки мгновенно — я еле-еле заметила — перекочевала пачечка долларов. Я услышала единственно понятное мне везде в этой сраной стране слово «бакшиш». Меня обыскали, но фотоаппаратуру и диктофоны оставили. А нож они не нашли.