Паладины госпожи Франки
Шрифт:
По сравнению с былыми денечками он посолиднел, жесты и позы обрели величие и некую закругленность, а голос рокотал, как прибой в южных морях. Парадное одеяние его, им же новоизобретенное: алая шелковая рубаха до пят, поверх нее — белая ряса из тончайшей замши и пурпурная мантия, капюшон которой был с глазницами, как у монахов-доминиканцев, — вызывало у меня какие-то не те ассоциации. Впрочем, зловещий клобук был сразу же отброшен на спину, так что его буйная, уже здорово с сединой, копна волос рассыпалась по плечам. Он был донельзя благолепен и великолепен, наш горный, лесной и пустынный владыка и архипастырь. И нахальный щен, жуткая помесь кенара и левретки, что
— Вот, новую породу выводим, — произнес он вместо приветствия. — Каков цвет, а? Лимонно-палевый с прозеленью. А скорость! Знаете ли, господин Френсис-Идрис, на полном скаку даже зайца догоняет.
— Вот как. А что делает заяц?
Он задумался, чеша в потылице, и серьезно проговорил:
— Наверное, останавливается, оборачивается, глядит в глаза — а потом долго и громко смеется.
Посмеялись и мы — ото всей души.
— А с какой стати, собственно, мы на его счет прохаживаемся? — внезапно прервал он. — Есть разные псы. Собаки-сторожа, собаки-пастухи, собаки-охотники. Собаки-друзья. Но самые лучшие из них — вот такие. Которых любят невзирая на достоинства и недостоинства, просто потому, что они есть на свете… А катись-ка ты на место! Косточка где? Ищи косточку!
Последнее явно адресовалось не мне.
Потом мы помолчали, глядя на леврета, который «в яростном веселье» трепал свой коврик. Тут я, наконец, изложил свою идею.
— Ну что же, — пробасил он. — В Братстве сейчас смешались все конфессии, и никто не будет возражать, если со статуй Тергов снимут вуали. Только вы сумеете? Мастерство здесь нужно немалое.
— Сумею. Из любви к Идрису и Франке. Вообще во имя любви. Той Любви, которая позволяет человеку выпрямиться…
Мы некоторое время глядели друг на друга, не решаясь продолжить разговор и зная, что сделать это придется.
Затем я всё же осмелился.
— Из-за того давнего случая, о котором судачили втихомолку… Когда моего брата увезли его гябры, а позже и она исчезла из того самого склепа, только синий плащ остался… Словом, многие считают, что она вознеслась на небо, что она жива во плоти и прочее в этом духе. Вы ведь слышали такое?
Он печально и тонко усмехнулся.
— Протестанты весьма падки на чудеса, и им не приходит в голову, что нет в этом отношении большего скептика, чем добропорядочный католический поп.
— Так вы еще священник?
— А как же, сынок мой. От тиары освободиться — иное дело, нельзя допускать совмещения двух трудоемких должностей: но ни от одного обета меня никто еще не разрешал и разрешить не сможет. На редкость удобно: среди обитателей Дома почти треть католики. Нежелательно, чтобы здешние секреты уходили на сторону. Наш брат священник, конечно, хранит тайну исповеди, пока он в здравом уме и твердой памяти, но ведь и дьявол силен!
Меня малость покоробило от его речей; но то был всё-таки наш прежний папа-Лёвушка, скопище всевозможных добродетелей, недотепа, иронист и умница, и я с легкостью простил его как христианин христианина.
— Но что же тогда сталось с нашей герцогиней? — переспросил я.
— А вам не приходило в голову, что Идрисовы поклонники считали ее его подругой? И вполне могли украсть, чтобы похоронить их вместе по своему обряду. Так что теперь они оба либо обратились в пепел, либо лежат в какой-нибудь глубокой замурованной нише, а рядом текут подземные потоки.
Я ответил, что не верю его объяснению: удобное и логичное редко бывает истинным.
— Не верите — ваше дело. Что попишешь, деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь. И вы. И я тоже. Во всяком случае, разрешение и отпущение… тьфу, впущение — я вам подпишу. И ордер на постой: тут есть весьма приличные кельи с чистым воздухом, сам сиживал и друзьям рекомендую. Да, а как супруга ваша, как детишки? Озаботиться о них, я думаю, потребно: вы же здесь увязнете, как пень в болоте, мой милый. Вот, дожил до вершины всех возможных карьер, а только и делаю, что, как прежде, с младенцами вожусь…
И я начал работать. Мои руки не забыли ни юношеской науки, ни зрелых трудов, и Святой Дух, Золотое Дитя с девичьим узкоглазым лицом, снизошел на меня. Маленькая богиня-смуглянка танцевала предо мною в теплых руках Бога, правой и левой, что ближе к сердцу… Инструмент со звоном вгрызался в плоть камня, крошка осыпалась вниз, шелестя. Мне казалось, что я высвобождаю не только то, что заключено в камне, но и себя самого — из тенет времени, из покровов мироздания. Исполняю и воплощаю. Всё чаще я и ел, и ночевал прямо здесь, забывая обо всем, кроме моего занятия, не видя людей, что появлялись рядом со мной. И вот в один из вечеров я закончил обе статуи почти набело: оставалось отполировать, убрать подмости — и удивиться, что я это сделал. Но сегодня у меня даже на удивление не хватало сил.
Я заснул — и опять увидел сон на границе вымысла и яви.
Должно быть, мраморная крошка забилась мне за ворот, но в моем сне то были хвойные иголки и кусочки коры. Утренний лес толпился вокруг меня, лежащего навзничь, — свежий, знобко-прохладный и до того чистый, что даже грязь и вода в лужах казались вымытыми до блеска. Совсем рядом я услышал голоса.
— Поскольку это растение именуется простонародьем «калачики», им безусловно полагается питаться, ибо само хлебное имя указывает на таковое его предназначение, — рассуждал некто с комически-занудной интонацией.
— Чушь. Сходство чисто акцидентальное, но никак не субстанциальное. Ты бы, твоя светлость, лучше заячьей капустки сжевал или кислицы — вон цветочки беленькие и листики-тройняшки. Еще щавель пророс, жаль — конский, — возражал ему прозрачный девичий голосок. — А то существовали бы мы с тобою на подножном корму, как царь На-вухо-горло-нос, прости, Навуходоносор.
— Франка! Даниэль! — крикнул я, приподымаясь. — Вы что, оба умерли?
Они обернулись ко мне и рассмеялись, играя бликами… нет, обликами своих воплощений. Собственно, Франка почти сразу сделалась собою же семнадцатилетней, только золотистые волосы были ярче и вились. Даниэль же будто крутил сам себя в калейдоскопе. Одно время у него сделались седые волосы и медово-карие глаза, что потом выцвели и обрели чуть заметную раскосость, кудри же стали пегими и вроде живыми, как трава, которую колышут в ручье прозрачные струйки. Наконец, он махнул на себя рукой и остался каким был.
— А каким он был? — допытывалась позже Кэт. — На что они оба были похожи? Одежда на них была надета?
Я не знал, что ответить, потому что они походили на всё и вся — и в то же время я безошибочно их отличал и от леса, и друг от друга. Белые, как туман, и переливались, мерцали струйным блеском, как жемчуг. Это мерцание было покровом, но шло изнутри. И еще мне казалось, что они одеты лесом и — одевают, обволакивают собой лес, который превращается в тонкие колонны с капителями, в какой-то удивительный храм, оставаясь пронзительно-весенней рощей с цветущими зелеными полянами… Нет слов в человечьем языке.