Палая листва
Шрифт:
Я ей сказал:
– Значит, ты полагаешь, это что-то серьезное, – и посмотрел на нее поверх канделябров. Занятая кормлением Исабель, она на меня не смотрела.
– Когда я вошла, – сказала она, – он ходил по кабинету, и я не видела его лица. Но потом, когда остановился, вскинул голову, пристально на меня взглянул, я поняла, что он военный, и сказала ему: «Вы хотите говорить с полковником с глазу на глаз, не так ли?» Он кивнул утвердительно. И я сказала ему, что он похож на одного человека, вернее, он и есть тот самый человек,
Я ел и смотрел на нее поверх канделябров. Перестав кормить супом Исабель, она сказала:
– Я уверена, что это никакое не извещение. Уверена, что он не просто похож, а тот самый и есть, на кого похож. Точнее, я уверена, что он военный. У него черные, закрученные кверху усы и лицо словно медное. На нем высокие сапоги, и я уверена, что он тот и есть, на кого похож.
Монотонно она твердила одно и то же. Было жарко, и, видимо, от этого я почувствовал раздражение. Я спросил ее:
– Так на кого же он похож?
Она продолжала:
– Пока он ходил по кабинету, я не видела его лица, но потом…
Раздраженный однообразной настойчивостью ее рассказа, я ответил:
– Хорошо, хорошо, я приму его, когда доем.
Она опять стала кормить Исабель и повторяла как заведенная:
– Сперва я не видела его лица, потому что он расхаживал по кабинету, но когда я сказала: «Будьте любезны, пройдите в столовую», он застыл у стены с балеринкой в руке. Тогда я вспомнила, на кого он похож, и пошла тебя предупредить. У него огромные бесстыжие глаза, повернувшись к двери, я почувствовала, как он уставился на мои ноги.
Внезапно она умолкла. В столовой слышалось лишь металлическое позвякивание ее ложки. Я кончил есть и сунул салфетку под тарелку.
И тут из кабинета послышалась веселая музыка заводной игрушки.
4
У нас на кухне стоит старый резной стул без спинки, на проломленное сиденье которого дедушка ставит к огню башмаки для просушки.
Вчера в это же самое время Тобиас, Авраам, Хильберто и я после школы пошли на плантации. Мы взяли с собой рогатку, большую старую шляпу, чтобы складывать в нее птиц, и новый перочинный ножик. По дороге я вспомнил тот сломанный стул, задвинутый в угол кухни. Когда-то на него усаживали гостей, а теперь он принадлежит покойнику. Каждый вечер покойник садится на него и, не сняв шляпы, глядит в погасший очаг на золу.
Тобиас и Хильберто пробирались в дальний конец канавы. Утром прошел дождь, их ботинки скользили по траве. Кто-то из них свистел. Пронзительный свист отдавался в зеленой расщелине глухо, как пение в бочке. Авраам шел со мной позади. Он держал на изготовке рогатку с камнем, я – раскрытый нож.
Вдруг солнце пронзило крышу из густой листвы, и на мокрую траву, трепеща, как птица, упал свет.
– Видал? – шепнул Авраам.
Я посмотрел вперед и увидел
– Это не птица, – сказал я. – Это солнце просквозило.
Добравшись до берега, они начали раздеваться, плюхая ногами по воде, но, казалось, не намокая, как гуси.
– Ни одной птицы сегодня, – сказал я разочарованно.
Авраам захихикал. У него глуповатое хихиканье, похожее на бульканье воды в водопроводе. Он снял одежду.
– Давай ножик, окунусь и накидаю полную шляпу рыбы, – заверил он.
Стоя передо мной голым, Авраам протянул руку за ножом. Я не сразу ответил. Я сжимал нож и чувствовал ладонью его холодное и острое лезвие. «Не дам я ему ножик», – подумал я. И сказал ему:
– Нет, не дам. Мне только вчера его подарили, и сегодня весь день он будет со мной.
Авраам все стоял с протянутой рукой. И я сказал ему:
– Некомпледор.
Авраам меня понял. Только он понимает мои слова.
– Как хочешь, – сказал он и в густом влажном воздухе направился к воде. – Раздевайся, мы обождем на том камне.
Он нырнул и вынырнул, сверкая на солнце, точно большая серебристая рыбина, а замершая до этого вода от его погружения будто наконец-то стала жидкой.
Оставшись на берегу, я лег на теплую мягкую землю. Вновь раскрыл ножик и перевел взгляд с Авраама наверх, на кроны деревьев, на безумное послеполуденное небо, дивное и жуткое, как полыхающая конюшня.
– Живее! – крикнул Авраам с другого берега.
Тобиас насвистывал, сидя на краю валуна. Я решил: «Сегодня не буду купаться. Завтра».
Когда возвращались, Авраам спрятался в зарослях. Я пошел следом, но он сказал: «Я занят, сюда не ходи». Я сел на ворох палой листвы у тропинки и стал наблюдать за одинокой ласточкой, вычерчивающей в небе захватывающе-ломаную линию.
– Сегодня ласточка только одна, – сказал я.
Авраам не ответил. Он никак не давал о себе знать, будто в кустах погрузился в задумчивость или чтение. Его молчание было непростым, будто сосредоточенным и наполненным некоей скрытой силой. Целую вечность спустя он вздохнул и сказал:
– Ласточки.
Я повторил: «Сегодня ласточка только одна». Авраам не показывался из кустов, хотя я его не слышал. Он как-то напряженно молчал, и в этом молчании что-то происходило. Тишина была насыщенной и беспокойной. Через некоторое время он сказал:
– Одна только? А, да. Точно, точно.
Теперь я, в свою очередь, не отозвался. Он первым нарушил тишину, завозившись в кустах. Сидя на куче палой листвы, я понял, где он, по шуршанию таких же палых листьев. Он вновь затаился, словно вовсе исчез. Потом глубоко выдохнул и спросил:
– Чего ты сказал?
Я повторил: «Что сегодня ласточка только одна». Говоря это, я все смотрел, как крылья вычерчивают остроугольные фигуры в пронзительно-синем небе. «Она высоко летает», – сказал я.