Палестинские рассказы (сборник)
Шрифт:
– Он боялся, что всё раскроется?
– Да, этого он боялся всю жизнь. Стыд и страх раскололи его личность на несколько частей, как молния дерево. Но главная его проблема заключалась в потере лица.
– В каком смысле? – спросил я.
– В том смысле, что он боялся самого себя, боялся признаться себе в том, кто он на самом деле. Вместо этого он пытался придумать себе маску. Их у него было много.
– Это началось тогда, во время той войны? – спросил я.
– Да, – ответила Мирьям. – Штурм города начался с массированного обстрела, после которого все улицы были завалены трупами. Там погибли целые семьи. Тела убитых потом собирали и хоронили ещё несколько недель. Среди убитых были старики, женщины, дети… Но тогда это никто не брал в расчёт. Городское ополчение отчаянно сопротивлялось, первые атаки нашей армии были отбиты, и ополченцам даже удалось оттеснить наступавших на восемнадцать километров от города и снова овладеть деревнями, которые были ранее заняты нашей армией. Но потом начался новый штурм и наши части обрушили на город всю имевшуюся у них огневую мощь. Подразделение, которым командовал дядя, первым ворвалось на окраины города. Оказывать сопротивление было уже некому – все дома на окраинах были либо разрушены, либо изрешечены пулемётными очередями. Живых в этих домах уже не было. Они либо погибли, либо бежали – кто мог. Всё сопротивление сосредоточилось в центре города, и, когда Йосиф со своим подразделением вышел к центру города, из городской ратуши по ним ударил пулемёт. Этой пулемётной очередью был смертельно ранен его близкий друг, с которым они бежали от немцев в начале войны, а потом скрывались в лесу. Пули буквально изрешетили его и умирая он отчаянно пытался ухватиться за что-то лишь ему одному видимое, как будто то была ускользающая от него жизнь. Йосиф пытался остановить кровь из ран умирающего друга, но та хлестала, как вода из сорванного крана, и он ничем уже не мог помочь другу, лишь обнимал бьющееся в конвульсиях тело. Смерть друга лишила дядю разума.
– Мои руки, – говорил он, – будто приросли к пулемёту, и мы с ним стали одним целым.
– Он сам тебе об этом рассказывал? – спросил я.
– Да, – ответила она, еле сдерживая слёзы. – И ещё он сказал, что в тот миг и потом тоже, он убивал бы их снова и снова, если бы у него была такая возможность.
– Он мстил за друга?
– Нет, это уже было что-то вроде помешательства. Спустя какое-то время он не испытывал ничего, кроме полного безразличия ко всему вокруг.
– У меня было такое ощущение, будто во мне умерло все живое, – рассказывал он мне. Потом он вдруг стал вспоминать убитых им людей. Особенно ему запомнилась молодая женщина – мать маленькой девочки, которая умирая пыталась закрыть своим телом дочь. Это видение приходило к нему всё чаще и чаще, и наконец он стал испытывать раскаяние. Сначала слабое, потом всё более и более сильное. От этого раскаяния он мучался почти физически. Кроме того, его стал мучать жгучий стыд за содеянное и он старался избегать бывших сослуживцев и всех, кто так или иначе были участниками или свидетелями той страшной сцены. Он уволился из армии, хотя ему предлагали более высокую должность и стал сторожем на фабрике в кибуце. Ему предлагали стать начальником охраны на фабрике, но он отказался. Он как будто хотел стать как можно незаметнее. Угрызения совести мучили его всё сильнее, и вот тогда у него проявились первые признаки болезни. Он вдруг ни с того ни с сего начинал кричать и ругаться. Иногда это происходило вдруг, среди бела дня, но гораздо чаще ночью. Переполнявшие его чувства неожиданно извергались из него в виде грязных ругательств или отчаянных криков – он уже не мог себя контролировать. Он начал сильно пить и конфликтовать с соседями, которые жаловались на него и пытались приструнить. Когда соседи пытались это сделать, дядя впадал в ярость и кидал в них всё, что попадало под руку. Он стал ужасно раздражительным и взрывался по любому поводу. Приступы ярости сменялись у него ощущением полного бессилия, и тогда он чувствовал себя жалким и ничтожным. Он плакал от жалости к себе, потом вспоминал убитых им людей и ему становилось страшно. От страха он мучался не меньше, чем от угрызений совести. Он почему-то внушил себе, что кто-то из расстрелянных им людей выжил и смертельно боялся встречи с этими людьми. Страх парализовывал его неожиданно. Это могло произойти в то время, как он затягивался очередной сигаретой или пил виски, или просто шёл по улице. Больше всего он мучился по вечерам и ночью. Он мог часами неподвижно сидеть в кресле или валяться на диване. Он перестал бриться, редко мылся и менял одежду… Короче говоря, он стал опускаться. На работе его терпели, учитывая прежние заслуги, и у него даже было личное оружие. Однажды, во время очередного дебоша он схватился за оружие и вновь испытал то страшное наслаждение, которое испытывал там, на железнодорожной станции, расстреливая беженцев. Он открыл стрельбу, но, к счастью, никого не убил и не ранил. Злобное чувство радости от собственного превосходства стремительно сменилось у него ощущением бессилия и собственного ничтожества. Тогда дядя попытался застрелиться, но у него кончились патроны и он не смог этого сделать. Вот тогда-то он впервые оказался в психиатрической клинике. Поначалу это была клиника для солдат и офицеров, но потом туда стали поступать и обычные больные. Первым, кто лечил дядю, был доктор Штерн. У этого человека была непростая судьба. С виду это был маленький, лысый старичок, который в общении был осторожным и цепким. До войны он был известным врачом в Чехии, а во время войны оказался в концентрационном лагере. Нацисты поручили ему отбирать заключённых, годных для тяжёлого физического труда. Тех, кто работать не мог, уничтожали. Штерн согласился. С тех пор, одни считали его богом, другие – дьяволом. Для того, чтобы спасти одних, он вынужден был отправлять на смерть других. «Решение за вами, доктор», – с издёвкой говорил ему комендант лагеря. После войны его дважды судили по обвинению в сотрудничестве с нацистами: один раз в Америке, другой раз уже в Израиле. Но оба раза его оправдали. Правда, слухи всё равно остались. Бывшие заключённые говорили, что он спасал тех, кто мог откупиться и отправлял на смерть других, тех, кто не мог. Но всё это были слухи. Во всяком случае, именно его приговор решал судьбу каждого. «Я был богом в аду», – говаривал он. Штерн взялся лечить дядю, потому что сам испытывал похожие проблемы. «Вы будете меня лечить?» – спросил его при первой же встрече дядя. «Я постараюсь вам помочь», – ответил Штерн. «Помочь избавиться от сумасшествия?» – спросил дядя. – Вы считаете, что я сошел с ума?» «Кого считать сумасшедшим, а кого здоровым? – уставившись на него своими большими серо-голубыми глазами на выкате, ответил вопросом на вопрос доктор Штерн. – Вы, например, можете сказать?» «Нет», – ответил дядя. «Вот и я в раздумьях, – задумчиво сказал старичок. – Сумасшествие – это совсем другой вопрос, на который мы с вами вряд ли сможем ответить. Но все мы были там…» – продолжал он. «Где там?» – спросил дядя Йосиф. «В аду, – просто ответил этот странный человек. – То, что вы называете сумасшествием, это на самом деле ад. Но дело в том, что одни из нас возвращаются из ада и живут дальше. А другие – остаются там навсегда. Вам нужно решить для себя, где будете вы.» «Разве это зависит от меня?» – удивился он. «Безусловно! – сказал старик, как будто речь шла о чём-то само собой разумеющемся. – Выбор всегда за вами. В зависимости от того, чего вы желаете больше – жить в реальном мире или в своём собственном, который вы придумали себе.» «Что значит придумал?! – встрепенулся дядя. – Вы считаете, что ничего не было, что всё это моя выдумка?!» «Давайте подойдём к этому вопросу по другому, – примиряюще сказал доктор, – и поговорим о том, что мешает вам жить». «Мне мешает то, что я сделал и теперь уже не могу исправить.» «Это и есть сумасшествие – жить прошлым», – сказал доктор. «А как можно жить без прошлого?» «Очень просто – оставить прошлое прошлому и жить настоящим.» «У вас получилось?» «Вполне, иначе я бы сейчас с вами не разговаривал. Видите ли, – продолжал доктор, – можно, конечно, без конца рыться в прошлом, отыскивая корни вашей… – он запнулся и после некоторой заминки поправился, – вашего состояния. Но не проще ли глубоко-глубоко зарыть эти корни и просто жить?» «Жить без прошлого?» – удивился дядя. «А что такое ваше прошлое? – с вызовом спросил доктор. – То, что вы совершили? А где свидетели, где жертвы, кто об этом вообще знает и помнит кроме вас?! – всё больше распаляясь и срываясь на крик, говорил доктор. – А если нет свидетелей и уже давно нет жертв, то всё существует только в вашей фантазии!» «Возможно, свидетели есть», – возразил дядя. «Есть?! – снова с вызовом сказал доктор. – Тогда почему они все молчат?! А я вам скажу почему! – с торжествующей улыбкой воскликнул доктор, – потому, что им всё это не нужно и это только ваша фантазия! – с победоносным видом заключил он. –Запомните, – продолжал он уже тоном ментора, – нет ни бога, ни дьявола… Только вы и всё, что вы себе навыдумываете. Я знаю это очень хорошо. Есть только жизнь и смерть, и ничего больше! Человек сам себе и судья, и прокурор, и адвокат. Вам нравится себя судить? Или вам нравится играть роль адвоката? А может, вы снова хотите почувствовать себя в роли бога?! Вам ведь понравилась роль бога, и вы хотите вернуться обратно в ад, чтобы там продолжать играть роль бога?! Признайтесь!» – доктор весь покрылся испариной, его глаза сделались совершенно безумными. «Хорошо, с прошлым всё ясно, – успокоил дядя доктора, – но как быть с настоящим?» «А что с настоящим?» – удивился доктор. «Я, например, никак не могу понять, кто я?» «То есть как?» «Так, – ответил дядя, – я смотрю на себя в зеркало и вижу там кого-то другого, например несчастного, перепуганного ребёнка, каким был когда-то в детстве, или опустившегося, небритого человека, или… И я уже не понимаю, где роли, которые я играю в этой жизни, а где я сам». «Мы все играем роли», – возразил доктор Штерн. «Вот именно, мы все играем роли, но при этом есть ещё наша собственная личность, которая не меняется, даже когда мы играем роль». «Вы уверены?» – с ехидством спросил Штерн. «Уверен», – ответил дядя Йосиф. «А я вот не уверен, – сказал доктор, – человек – это то, чем он себя ощущает». «Вот у меня и нет этого ощущения, я как будто умер». «Не только вы», – уже серьёзно сказал доктор. «То есть?» – недоуменно переспросил дядя. «Большинство людей, живущих на земле, вовсе не думают о том, где они сами, а где те роли, которые они играют. И это правильно, потому что когда человек пытается разглядеть в себе самом больше, чем ему дано видеть, он начинает сходить с ума. Это всё тот же поиск корней, которые вместо того, чтобы тащить из земли, лучше поглубже зарыть в землю. Роль, маска вместо лица – они защищают нас и позволяют жить. Без этой маски человек не может жить точно так же, как не может жить без кожи». «Вы предлагаете мне жить с маской вместо лица?» «Да, именно это я вам и предлагаю. Иначе вы вернётесь в ад, из которого так мечтаете вырваться. А маску мы вам подберём, – уверенно пообещал доктор, – на все случаи жизни». «Хорошо, – согласился Йосиф, – это всё равно как протез, только для души». «Да, вы правы, – вздохнул доктор. – Поезжайте отдохните, вы теперь человек свободный, а вашей пенсии вам вполне хватит, чтобы жить так, как вы пожелаете». Он последовал рекомендациям доктора Штерна и уехал на Север. Находясь на природе, человек воспринимает всё и думает совсем не так, как тогда, когда находится среди других людей. Многие обиды, печали, амбиции теряют смысл на фоне природы. Тебе просто хочется жить, наслаждаясь жизнью и плюнуть на всё. «Хватит! – решил он для себя, решил всё забыть. – Хватит!» «Свидетелей нет, – снова вспомнил он слова профессора, – всё существует только в вашем воображении». «Каждый человек сам себе и обвинитель, и адвокат, и судья», – сам себе повторял он слова доктора. «Я не собираюсь себя судить!» Он убеждал себя в этом, но никак не мог избавиться от ощущения, что это не его, а чьи-то чужие мысли, которые ему как будто кто-то нашёптывает, а он лишь соглашается с ними, потому что от этого ему легче. Глядя на озеро и покрытые лесами горы, он как будто совершенно успокоился и больше уже не думал об убитых им людях. Два дня ему это удавалось. Большую часть своего времени он проводил либо на озере, либо путешествуя по окрестным горам. Но вдруг, сидя в одном из местных кафе, он явственно увидел убитую им женщину, которая пыталась собою закрыть от пуль свою дочь и внутри у него всё похолодело. «Ешь, наслаждаешься жизнью? – спросила женщина, глядя на него своими огромными глазами. Он явственно слышал её голос. – А я мертва. Ты всех нас убил!» Кусок мяса вдруг застрял у него в горле, и он стал задыхаться. Он судорожно схватился за горло, будто пытаясь освободиться. На помощь ему бросились хозяин кафе и его дочь. Вызванные ими врачи скорой помощи откачали дядю. Вернувшись, он узнал, что доктор Штерн застрелился в собственном кабинете. Это произошло под вечер, когда доктор закончил приём пациентов. В тот день он вёл себя как обычно, на работу в клинику пришёл как обычно гладко выбритым в тщательно отглаженной одежде и даже шутил с персоналом. Единственным необычным в поведении доктора в тот день было то, что он не пошёл обедать в столовую для персонала, хотя делал это всегда, появляясь в столовой ровно в два часа дня. Смерть доктора разрушила все попытки дяди соорудить протез для своей души. Выйдя из клиники, он пытался найти убежище в религии и поступил в ешиву. Но, проучившись там год, вскоре бросил ешиву. «В священных книгах есть всё, кроме ответа на мой вопрос», – говорил он мне потом. Он и со священником в Церкви говорил, каялся в грехах, жаловался, что мучают его кошмары.
– А почему именно в Церковь, почему не в мечеть? – удивился я.
– В мечеть он не заходил, потому что там на полу была кровь. В той мечети во время боя погибло много людей… Потом мечеть долгое время была закрыта, а следы крови остались и дядя обходил её стороной.
– И что священник ему сказал? – спросил я.
В ответ тётя горько усмехнулась:
– Ты думаешь, что это так легко – исповедоваться в грехах?! В некоторых своих грехах человек не покается даже под пытками, потому что иной грех для него страшнее самой пытки. Человеку легче выдать своих, чем признаться в собственных злодеяниях самому себе! Дядя сказал священнику, что был жесток с людьми, на что священник ответил ему, что для того, чтобы исправить содеянное им зло, он должен поступать теперь наоборот, то есть творить добро. Но когда он рассказал ему всё как было, священник отказался отпускать ему грехи. «Есть смертный грех, который убивает душу, – сказал ему священник, – и этот грех может простить только Господь. Молитесь Ему и просите у Него». Может быть, другой священник и сказал бы ему что-то другое, но дядя после этого разуверился окончательно и с тех пор не хотел говорить ни со священниками, ни с психотерапевтами. Единственным лечением для него были лекарства, которые забивали его душевную боль. Это было страшно: сначала ему кололи препараты, от которых он переставал кричать по ночам, но превращался в подобие скотины. Он совершенно не реагировал, если к нему обращались с вопросами и целыми днями сидел неподвижно или лежал на кровати, свернувшись калачиком, как эмбрион, или делал вид, что спит. Потом его начинали выводить из этого состояния, и у него как будто появлялась надежда. Иногда ему удавалось самому выйти из этого бездушного состояния. Это происходило, когда он смотрел на себя в зеркало. Тогда он вдруг начинал плакать и плакал как-то очень жалобно. После этого он ненадолго приходил в себя и первое, что он пытался сделать, это убежать от себя.
– Убежать от себя?
– Да, он менял фамилии, переезжал из одного города в другой, всё искал место, где его никто не знает. В самый первый раз, когда он впервые вышел из клиники, он отправился к моему отцу и поделился с ним своими переживаниями. Отец знал о болезни брата и сторонился Йосифа, как будто его недуг был заразным. Поначалу они оба старались обходить острые углы, но в конце концов они затронули больную для обоих тему – того июля. «Я всё помню, и у меня нет нужды забывать, – сказал тогда отец своему брату. – Я не только не стыжусь своего прошлого, я им горжусь. Люди выдумывают мораль и Бога либо для того, чтобы обмануть других, либо для того, чтобы обмануть себя. На самом же деле, жизнь – это то, что ты сумеешь взять от неё. И вот что я тебе ещё скажу Йосиф, – сказал отец, – чтобы быть злодеем, нужно не меньше мужества, чем для того, чтобы быть праведником! В этой жизни или ты, или тебя! Или мы, или они!» «Ты меня не убедил», – сухо ответил дядя и уехал. Больше с той поры они не виделись… Он много всего перепробовал. Пытался писать книгу, но жаловался, что мысли у него путаются и он всё время «буксует» на одном месте. Иногда, чтобы успокоиться, он что-то рисовал на клочках бумаги. У него здорово получалось, и тогда я попросила его нарисовать что-то для меня. С тех пор рисунки стали для него главным лекарством. «Я чувствую себя живым только когда рисую, – говорил он мне, – Только в рисунке я человек». Пожалуй, это и было его настоящим лицом.
– Может, он и не был вовсе сумасшедшим? – спросил я.
– Он не был сумасшедшим, – твёрдо сказала тетя. – Он был душевнобольным. Когда ты убиваешь других, ты убиваешь себя. Он узнал об этом слишком поздно.
– Тебя не пугало общение с ним? – спросил я.
Тётя усмехнулась:
– Это моя профессия. Но дело не только и не столько в этом. Каждому человеку, даже если он убийца, нужен кто-то, кто просто выслушает его и если не примет, то хотя бы поймёт.
– Ты уверена, что он покончил собой?
В ответ она пожала плечами.
– Он не подходил к воде с того самого дня, когда, спасаясь от полицаев, плыл через реку, а они стреляли ему вслед и потом топили, когда он пытался выбраться на берег. А тут он вдруг в середине января поплыл в открытое море. Умер он от инфаркта, а не от того, что захлебнулся. Это показало вскрытие. А ты знаешь, что он написал в своей предсмертной записке?
Я вопросительно посмотрел на тётю.
– Жаль, что я не стал художником.
– И всё?
– И всё.
Мы ещё немного посидели, а потом я отвёз Мирьям домой.
Спор
Менаше Азулай был из тех людей, о которых окружающие – кто с восхищением, а кто с завистью – говорят: «Он сделал себя сам».
Сын эмигрантов из Ливии, прибывших в Израиль с несколькими чемоданами и кучей детей мал мала меньше, Менаше хорошо знал, что такое нужда. Его детство прошло в палатке посреди Пустыни, где правительство поселило семью Менаше вместе с другими эмигрантами из Северной Африки.
Будучи ещё совсем ребёнком, он выстаивал огромные очереди за водой. Воду привозили в палаточный городок в больших цистернах, и обитатели палаток выстраивались в длинную очередь, чтобы набрать ведро воды.
Главной мечтой каждого эмигранта был караван – вагончик, в который перебирались из палаток счастливчики. По сравнению с палаткой, караван казался дворцом. Это было пределом мечтаний обитателей палаточного городка. О большем здесь никто и не мечтал.
Едва ли кто-то здесь мог тогда предположить, даже в самых смелых своих фантазиях, что сын неграмотных, нищих эмигрантов из Ливии через каких-нибудь двадцать лет станет одним из самых богатых и могущественных людей в стране.
Менаше и четверо его братьев сделали головокружительную карьеру и смотрели теперь на весь мир как на поверженную, некогда неприступную крепость.
Менаше чувствовал себя царём и богом, потому что всё вокруг напоминало ему ежесекундно о его триумфе над судьбой. Он наслаждался собственным могуществом и величием. Именно благодаря ему Пустыня покрылась современными дорогами, а на месте арабских деревень выросли новые, современные кварталы города.
Но радость от триумфа горчила. Одной из главных причин, по которым Менаше испытывал горечь, были его собственные дети. Он никогда не забывал о своём суровом детстве и своих сыновей всегда баловал как мог. Но, когда сыновья подросли, он с горечью заметил, что у них нет ни его хватки, ни талантов, ни, главное, терпения. Этих качеств не было ни у одного из троих сыновей Менаше. Единственным, что интересовало его сыновей в этой жизни, были развлечения и дорогие игрушки в виде машин, самолётов и яхт.
Суровый и бескомпромиссный по жизни, Менаше ни в чём не мог отказать своим детям, хотя и ворчал постоянно по поводу их несерьёзного отношения к жизни.
Старшему сыну Менаше, Орену, уже минуло тридцать, но он никак не мог одолеть учёбу в колледже. Уже почти десять лет он менял колледжи и ни на чём не мог остановиться. Ему не нравилась ни одна профессия. Менаше взял его к себе, сразу на большую должность в строительной компании. Официально Орен был руководителем крупного строительного проекта в окрестностях Иерусалима. Собственно, и руководить сыну было не нужно. Всем руководил его отец. Просто Менаше нужен был надёжный помощник, которому бы он мог доверять как себе. Но помощник из Орена не получился. К поручениям отца он относился несерьёзно. Сын был доволен высокой зарплатой, а к работе относился как к одолжению, которое он делал отцу.