Пальмовые листья
Шрифт:
– Мама, он меня всегда в ресторане кормит,- говорила Ольга матери.- Так ты ж ему не жалей борща. Побольше насыпай.
Мерцаева удивила простота, почти равнодушие, с которым Ольгина мать приняла его появление в доме. Усталая женщина, согнувшаяся под бременем долгих лет войны и нужды, она поздно приходила из столовой, ужинала и долго сидела молча в теплой половине хаты у печки, положив на кухонный стол корявые натруженные руки. Никаких разговоров здесь не велось. Только необходимые слова: «Есть будешь? Когда завтра будить?» Мерцаев попытался побеседовать с ней, но мать отвечала односложно, и не потому, что стеснялась или не находила слов, а просто не хотела попусту болтать.
Меня поражало, что капитан Мерцаев находил темы для разговоров с девушкой, которую во всех фильмах - будь то о Великой Отечественной войне или о Марии Стюарт, волновал один вопрос: кто красные и кто белые. Сашка сам рассказывал нам об этом, а потом добавил:
– Собственно говоря, девчонка не так уж не права. Твой-то поэт ведь тоже считает, что мир разделен не на белых, желтых, черных, а на красных - нас, и белых - их.
Еще Ольгу волновало приобретение модной сумочки в форме книжки, такой, как у Катьки («Чорти шо! Где ж она достала? И грошей же надо много»). Саша предложил ей денег, но Ольга отказалась решительно: «Ты шо? Сам это придумал? Мне твои гроши не нужны…»
Мерцаев любил слушать ее рассказы о наиболее сильных впечатлениях детства: о картинах неудачного наступления весной сорок второго года. Как раз в этих местах происходила основная трагедия гибели окруженных войск. «Мы по садам прятались,- рассказывала Ольга,-а потом стало потише, перестали немцы из пушек бить - тот край поселка, что к озеру, весь пожгли. И я потихоньку от мамы вышла за калитку. Прямо на нашей улице смотрю: повозки стоят, и в них наши солдаты. Все побитые, поране-ные. Командир тоже раненый, без шапки - бинт окровавленный на голове, идет впереди. Вижу: больно ему, а он морщится, ругается и идет. Я стою у калитки, а к нему солдат подошел и говорит: «Хана, командир. Фрицы на станции». А командир увидел меня, солдату ничего не ответил и ко мне подошел. А я стою, плачу, заливаюсь, на них глядя. Он погладил меня по голове и говорит: «Не плачь, дочка. Мы их победим!» И еще оглянулся и помахал мне. А куда же им победить, когда побитые все и немцы на станции? Отца я так хорошо не помню, как того командира. Пошли они к станции, постреляли там недолго, и побили их всех до одного…»
– Дай-ка мне спичечку-то. Где-то у меня папиросы? Да не плачь ты, дурочка. Мы же их и вправду победили. Да… Изюм-Барвенковская операция. Май сорок второго года. Я тогда еще в училище заучивал наизусть правила стрельбы. На всю жизнь заучил: «Получив первый разрыв, выводят его на линию наблюдения, для чего, измерив отклонения от цели в делениях угломера…» Значит, говоришь, пошел и сказал: «Мы победим»? Да не плачь ты - мать разбудишь…
Ольга плакала редко, вернее, даже не плакала, а могла всплакнуть иногда и сразу же снова засиять улыбкой, слезы у нее высыхали мгновенно, как дождевые капли в саду под южным солнцем. Ее ничего, казалось, по-настоящему не тревожило. Если возникала размолвка с Сашкой или даже назревал разрыв, она расстраивалась, конечно, но внешне это выражалось легкой обидой. Казалось, что отсутствие сумочки-книжки ее волновало больше, чем разрыв с Сашкой, а может быть, так было и на самом деле: сумочка - реальная вещь, принадлежащая тебе, а капитан все равно когда-нибудь исчезнет навсегда. В этом отношении Ольга не строила иллюзий. «Он же академик»,- говорила она подругам. Сама же она не хотела ни одного шага сделать для своего духовного развития. Не говоря уже, например, об учебе в вечерней школе, Ольга даже книжку, даже газету не хотела раскрыть. «Ой, не заставляй меня, нехороший,- говорила она Мерцаеву и непритворно хныкала.- Голова у меня от книги болит. Я ж свою работу выполняю, а в институт меня все равно не возьмут…»
В ту осень, когда Мерцаев стал приезжать на занятия с портфелем, наполненным плодами «из тещиного сада», выдался небывалый урожай абрикосов. Матово-оранжевых, сверкающих на солнце шариков на деревьях было больше, чем листьев, их не успевали собирать, и падалица устилала землю в Ольгином садике, распространяя душновато-сладкий аромат. Капитан поднял сморщенный высыхающий плод, раздавил волокнистую ярко-оранжевую мякоть и вспомнил горячее Олино плечо, к которому приникал он ночами. В нежном запахе ее почти еще девчоночьего тела, в жалобном хныканье и бессильных морщинках на лбу, возникавших в ответ на любые мало-мальски серьезные слова, в наивно-многозначительной улыбке, сопровождавшейся сакраментальным «Чорти шо!», в странном сочетании всего этого с бесстыдно-жадными женскими ласками было, как я представлял себе, что-то от нехитрого невеликого плода, созревшего в садочке возле хаты и упавшего на землю, где завянет и засохнет он бесполезно, никого не обрадовав, никому не отдав свою мягкую сладость.
Тем временем появилась Лида - генеральская дочь, и когда на выпускном вечере Малков обрушился на Мерцаева с гневными обвинениями, мне они представились особым видом справедливого возмездия, которое - в это я верю до сих пор - постигает каждого, оставившего предназначенный ему путь. Я думал, что Сашке нечего ответить: Ольга была покинута, а женитьба на генеральской дочери казалась весьма реальной.
– Что же ты молчишь, Саша?
– торжествуя, переспросил Малков.
– Чего-то я тебя не пойму,- ответил Мерцаев с притворным удивлением.- Ты Ольгу, что ли, хочешь видеть? Так вот она сзади тебя. Представляю: моя жена Ольга Николаевна Мерцаева.
Мы все потрясенно уставились на Ольгу, только что пробравшуюся сквозь толпу и стоявшую за спиной Малкова. Она насмешливо хмыкнула нам, и ее растянутые яркие губы и сморщенный в улыбке носик вызвали представление об игре в прятки, когда ищещь, ищещь какую-нибудь хитрую девчонку, а она, оказывается, давно уже выручилась и стоит ждет, когда ты закончишь тщетные поиски, и смеется над тобой. Что, мол? Перехитрила я тебя?
– А как же…- начал было я и сразу замолчал.
– А вот так,- сказал майор Мерцаев.
Оркестр заиграл вальс, Ольга сказала: «Чорти шо! Приглашай же меня, нехороший»,- и молодожены закружились, ничем не отличаясь от других пар.
– Вот и нашел пару по себе наш Саша,- сказал Тучинский.- Особенно интеллектом она ему подходит.
–Ты, Левка, как был, так и остался пошляком,- сказал Малков, после чего вдруг нелепо захохотал и быстро зашагал в буфет.
– Может, она его заставила?
– предположил Тучинский, но сразу же отверг эту возможность.- Нет. Как его заставишь? Я от Светки и то смылся. Но как же Лида?
Удивление Левки можно было понять: поговаривали не только о визитах Мерцаева в генеральский дом, но и о свадьбе, об оставлении его в академии для научной работы и т. п.
Мы увидели Лиду: она стояла в толпе нетанцевавших и неотрывно смотрела на Сашу и Ольгу. Когда они в очередной раз прокружились мимо нее, Лида, не дождавшись окончания танца, устремилась к дверям, проталкиваясь сквозь кружащиеся пары.
– Теперь его упекут куда-нибудь подальше,- сказал Тучинский.
– Он к этому готов.
Послали их действительно далеко. В те дни разъездов и прощаний я лишь мельком мог поговорить с Мерцае-вым наедине и все же спросил о Лиде:
– Наверное, она страдает?
– Вероятно,- ответил майор.- Это, знаешь, страдания хищника, упустившего добычу.
– Лида - хищница?
– Как ни странно. Вместо зубов и когтей у нее папа, квартира, стихи о любви. Вроде бы можно заглотить кого захочется, а тут осечка. Она мне сразу была предельно ясна. Единственная дочь в генеральской семье. Она и не представляет реальной жизни. Как-то я сказал ей, где хочу служить, но она мне не поверила и нисколько не усомнилась, что я надеюсь на помощь ее папочки, чтобы остаться здесь или попасть в Москву. Точно как наш Левочка, который в искреннем недоумении округляет глаза и восклицает: «Не понимаю, зачем люди женятся!» Так и она: подняла брови и с тем же искренним недоумением спросила: «Зачем же уезжать куда-то далеко, если есть возможность остаться в большом городе?»