Паломничество жонглера
Шрифт:
Рано утром он облачился в свои лучшие одежды — те самые, расшитые золотом и жемчугом, которые получил при посвящении в настоятели Йнуугской обители (что делало его и членом Собора Двадцати Четырех — высшего органа церковной власти). Герник, старый верный Герник, как обычно, уложил его волосы в «плавник» и скрепил двумя гребнями. После чего слуга был отослан прочь, а Баллуш отодвинул занавеску, скрывавшую молитвенную нишу, и встал на колени перед священными статуэтками всего Сатьякала.
Дракон Огненосный, Лягушка Пестроспинная, Муравей Вездесущий, Змея Немигающая, Мотылек Яркокрылый, Стрекоза Стремительная, Кабарга Остроклыкая, Акула Неустанная,
Он отшатнулся, когда увидел, как вспыхивают внутренним огнем медовые капельки на голове Неустанной.
Так значит, это правда?! О, зверобоги!..
Баллуш задрожал всем телом, попытался было закрыть глаза, чтобы не видеть статуэтку, — но не посмел. По его морщинистым, изъязвленным ритуальными шрамами щекам потекли слезы — но он не заметил этого. Раскачиваясь из стороны в сторону всем телом, Тихоход смотрел, как янтарные глаза Неустанной разгораются ярче и ярче. А перед внутренним взором Баллуша разворачивались совсем другие картины — их он наблюдал и сейчас, ночью, стоя у окна, за которым ярилось море.
Точно так же, наверное, оно ярилось во время Десятилетия Сатьякалова Гнева — когда зверобоги низошли в Тха во второй раз, чтобы уничтожить пралюдей, прежних обитателей Ллаургина. О тех годах сохранилось мало сведений. Зато о временах Третьего Нисхождения, случившегося около трехсот семидесяти лет назад, летописей и свидетельств достаточно — читай не хочу! Тогда…
Что произошло тогда, кто ответит?! Официальные хроники не в счет, равно как и то, что записано в «Бытии». Те времена называют Расколом — почему? «Бытие» утверждало, что «низвергнут был враг Сатъякала, развоплощен на веки вечные и имя его было предано забвению, служители его — смерти; и кто без необходимости вспомнит о нем, будет наказан… болезнями, невзгодами, лишениями, смертью ужасноокой…» Пылали об ту пору монастыри-отступники, костры из запрещенных свитков коптили небеса и грели городских бродяг. Все это было, было, было! — и не вычеркнуть, не поправить!
А потом пала Сеть — и Ллаургин стал Отсеченным; и примерно в те же годы зародился культ Запретной Книги, с которым Сатьякалова церковь борется — не слишком-то успешно! — вот уже почти три с половиной столетия.
И тогда же горцы сообщили о возникновении Лабиринта.
Но в те времена почти никому не было дела ни до Лабиринта, ни до разрушенных монастырей, ни до культа Запретной Книги. Вместе с Сетью на Ллаургин обрушилось чересчур много испытаний и бед.
«В том, что люди справились с этими бедами и выдержали испытания, есть заслуга и Церкви, — думал, глядя в бешеные волны, Баллуш Тихоход. — И в годы затишья мы начали задавать вопросы и искать ответы. Сперва мы не знали, как это делается, но мы учились — учились читать ненаписанное и слышать невысказанное. Теперь мы расплачиваемся за это».
Он зябко поежился, коснулся ладонями «плавника» на голове и вздрогнул: «Но почему — именно мы?!»
Крупицы истины начали собирать еще задолго до первых захребетных походов — просто тогда людей, интересовавшихся прошлым, было меньше, чем тех, кого волновали заботы сиюминутные.
«Но ведь так было во все времена!» — он уперся лбом в стекло: холодно! как же холодно, о Неустанная! как же!..
Баллуш был далеко не первым, кто спрашивал пойманных сторонников культа
«…развоплощен на веки вечные»? Если бы! Тот, чье имя волею зверобогов предано забвению, вполне способен вернуться в мир снова — точнее, не в мир вообще, а именно в Ллаургин Отсеченный. И он возвращается, но только по частям. Воплощается — по частям.
А зверобоги, вне всякого сомнения, знают об этом.
Каждый раз, когда он возвращался в Ллаургин, они уничтожали Преданного Забвению — по частям же, повторяя то, что сделали во время Раскола, снова и снова. Ибо, по всей видимости, не могли отыскать другой выход.
Теперь всё изменилось.
«Они узнали, как уничтожить его окончательно! — беззвучно кричал — миру, морю, себе — Баллуш. — Теперь они знают. Но… что-то произошло между ними».
Даже мысленно он боялся произнести эту фразу: Сатьякал раскололся, и зверобоги враждуют между собой.
Впрочем, это длится вот уже несколько лет, но до последнего времени было не так страшно.
— Теперь, — повторил он в который раз, — всё изменилось!
И зашептал, глядя как волны дикими псами треплют остов «Кинатита»: «Умри! Так будет лучше для всех нас, мальчик! Умри же — и спаси Ллаургин еще на несколько десятилетий; а я тогда, может быть, придумаю, как спасти его навсегда».
За спиной Баллуша безмятежно потрескивали дрова в очаге; в его пламени Тихоход неделю назад сжег сообщение из монастыря Весеннего Роения. Сообщение, в котором шла речь о смерти брата Гланнаха и странном поведении караванного телохранителя по имени Иссканр.
«Счастливец! — подумал о покойном монахе Баллуш. — Ты занимался, чем хотел, уверовав, что обвел меня вокруг пальца. В одном ты был прав: чудес не бывает, Гланнах. И то, что нас ждет, если все Носители останутся живы — меньше всего это будет походить на чудо. Больше всего — на конец света».
Он вздрогнул и жадно впился взглядом в творившееся за стеклом: буря наконец-то поборола «Кинатит»! То, что не удалось времени, соли и крысам, смогла совершить стихия: древний парусник-дом, оторвавшись от скал острова, медленно опускался на дно.
…А в занавешенной молитвенной нише по-прежнему горели огнем янтарные бусины глаз Акулы Неустанной.
Невероятно, но Кайнор задремал — прямо на стуле, сидя у входа в кабинет чернявой! Проснулся от еле слышного скрипа двери, вскинулся — и напоролся взглядом на двузубую вилку стальных глаз господина Фейсала. Со сна плохо соображал, поэтому вскочил и согнулся в поклоне — и уже кланяясь, понял, что — пр-роклятие! — не следовало этого делать! Ибо Кайнор и господин Фейсал как бы не были знакомы!
К счастью, хозяин оказался сообразительнее своего шептуна: небрежно кивнул и пошел дальше. Дескать, чего удивительного в том, что нас приветствует дожидающийся аудиенции у графини господин Не-знаю-как-его-зовут? Нич-чего удивительного! Вот если бы не приветствовал…
Гвоздь сообразил, что так оно и есть, — и выходит, сам того не ведая, он поступил правильно.
Дальше размышлять не было времени — смуглокожий громила кашлянул: «Госпожа готова вас принять».
— Ну, раз готова… — пробормотал Гвоздь, поправляя новенький камзол.