Память без срока давности
Шрифт:
От частых дождей, снегов и палящего солнца незащищенное от ненастий деревянное сооружение начало гнить и в конечном итоге рухнуло. Третьего февраля девяносто шестого сильный ветер сорвал с яблони последние доски, выполнявшие роль пола. Глядя из окна гостиной на опустевшее дерево, я проплакала весь вечер, а утром четвертого числа искренне радовалась тому, что никто и никогда не сможет отнять у меня воспоминания о тех днях, которые я провела в своем домике.
Спрятавшись от всего мира на высоте в пару-тройку метров, я часто угощала воображаемым чаем своего слона Федю и регулярно подкармливала семейство белок, поселившихся на соседнем дереве, реальными вкусностями. Зимой мой дом украшало от пяти до десяти кормушек для птиц, и я ни разу не забыла насыпать в них крупу или хлебные крошки. В дождь, снег или зимнюю стужу, прежде чем
Зимой девяносто четвертого я впервые серьезно заболела. Ангина, тот еще сюрприз. Но со стадом колючих ежей в горле, сопровождаемым высокой температурой и неспособностью нормально глотать даже собственную слюну, у меня связаны теплые воспоминания. Той зимой себе в помощь мама вызвала бабушку Галю, папину маму, которая помогала со мной, пока мама возилась с Клавдией. Чтобы отвлечь от болезни, тоски-печали и скуки, бабушка принялась обучать меня рукоделию. До сих пор кончики пальцев нервно подергиваются от ужаса, когда я возвращаюсь в те дни, но на душе становится тепло.
То, что плести крючком – не мое, я поняла сразу, достаточно было одного взгляда на этот странный предмет. Вышиванием я увлекалась ровно один день. Это слишком кропотливая работа, и остекленевшие от болезни и лекарств глаза просто отказывались напрягаться. А вот вязание меня увлекло, пусть и ненадолго.
За считаные дни я сумела проколоть острыми спицами нежную подушечку почти каждого пальца, а указательные и большие страдали не единожды. Но это занятие я не бросила. А как я гордилась всеми своими удавшимися «лицевыми» и «изнаночными», когда у меня начало получаться!
Седьмого апреля мой Федя получил в подарок кроваво-молочного цвета шарф. Шарф должен был быть просто молочным, но проколотые пальцы внесли свои правки. Я принципиально его не стирала ни единого раза, с любовью рассматривая каждое из четырех засохших рыжих пятен крови, вытекшей из моих несчастных пальцев. Этот «шарф», если так можно назвать плетеную линейку, не в состоянии согреть даже шею Барби, не то что слона. Но это ничуть не сказывалось на моей гордости. Позже этот шедевр рукоделия я стану носить на запястье руки как напоминание, что в каждом ужасном и болезненном дне можно отыскать что-то хорошее. Жаль, что иногда дни бывали слишком кошмарными и шарф казался лишь бесполезно болтающейся на моей руке тряпкой.
17 октября 1995 года (третий класс, восемь лет)
Во время второго урока у меня ужасно разболелась голова. Терпеть боль и сидеть на занятиях с жаром в мозгах у меня нет никакого желания. Я сразу сообщаю учительнице о своей проблеме, и она тут же отправляет меня в школьный медпункт. Пожилая медсестра, похожая на перекормленного бульдога, складки которого не скрывал, а подчеркивал меньший на пару размеров белый халат, равнодушно измеряет мне температуру и, сухо констатировав «37,3», отправляет выздоравливать домой.
– Что толку травить тебя аспирином, если я знаю, что он не поможет? А других лекарств у меня нет. Ступай домой, пусть мама напоит тебя горячим чаем с малиной да медом, пользы больше будет. Так и передай маме, что я прописываю тебе как можно больше горячего питья, куриный бульон и постельный режим. Через пару-тройку дней от простуды и следа не останется.
К тому времени как я возвращаюсь в класс за вещами, голова болит уже не так сильно, как я стараюсь это изобразить, я могла бы перетерпеть неприятные спазмы, но мне так не хочется сидеть на уроках. Куда интереснее смотреть по видеомагнитофону любимые мультики, тем более когда никого нет дома. Медсестре, естественно, о том, что мамы дома нет и кормить меня бульоном некому, знать необязательно. А чай с вареньем я и сама умею делать,
Вот уже неделю мама лежит в больнице с сестрой и появляется дома не чаще одного раза в день – за свежим бельем и едой, а бывает, и не появляется вовсе. У Клавдии «поднялся ацетон». Что это такое, я не знала, но тихо радовалась отсутствию в доме вечно болеющей и хнычущей не слишком удачной копии меня. Папа ежедневно трудится на пилораме и домой раньше семи вечера не является. Выходит, дом полностью в моем распоряжении. Сейчас папа не сможет отправить меня учить уроки, чтобы, развалившись в кресле с банкой пива, в одиночку смотреть свои дурацкие боевики.
Теплых чувств, которые я испытывала к маме первые тринадцать лет жизни, в отношении к отцу у меня не было никогда. Многие утверждают, что все девочки обожают своих папочек, но это не про меня.
Я никогда не любила своего отца даже за то, что от него мне достался белый цвет волос и почти васильковый цвет глаз. «Ангелочек» – было с ранних лет моим вторым именем. Но что мне с этого? Круглолицый, светловолосый, полноватый мужчина не выглядел привлекательно ни летом, ни зимой. Лицо отца практически всегда было красным, то ли от постоянного присутствия в крови алкоголя, то ли по каким-то другим причинам (хотя вряд ли). От папы постоянно несло спиртным, сигаретами, потом, и всякий раз как он склонялся над моей колыбелью, проявляя ко мне интерес и внимание, я начинала хныкать. Мне совершенно не хотелось, чтобы этот человек играл со мной или брал на руки, хотя в период обострения отцовского инстинкта это случалось, и всякий раз я чувствовала приступ удушья. В минуты, когда отец держал меня на своих сильных руках, самодовольно и гордо шептал в мое крошечное лицо: «Моя малышка. Хах! Даже представить не мог, что произведу такое крутое потомство!», кроме отвращения к ужасному запаху перегара, я ничего не чувствовала и начинала реветь. Мне было приятно получать от папочки всякие вкусности и мелкие подарки, но даже они не могли разбудить во мне тех чувств, которые, наверное, должны быть у любящей и любимой дочки. Возможно, дело в том, что и от него я никогда не слышала ни единого «люблю», а только «это моя девочка!», будто я футбольный кубок, по счастливой случайности доставшийся ему, а не дочь, которую нужно просто любить и хоть изредка обращаться к ней, не заполняя ее легкие вонючим выхлопом спиртного.
Возвращаюсь к семнадцатому октября.
Я захожу в дом, прохожу в свою комнату, где избавляюсь от невыносимо тяжелого портфеля и верхней одежды. Натягиваю на себя спортивный костюм. Заглядываю в родительскую спальню в поисках стареньких, но таких уютных маминых горчичных тапочек. Следуя предписаниям врачихи, отправляюсь на кухню за лекарством – малиновым чаем и медом.
Воду кипячу прямо в кружке, предназначенной специально для подобных мелких чаепитий, так как чайник на плите нагревается намного дольше. В холодильнике без проблем нахожу варенье, а еще тарелку с остатками вчерашних блинчиков маминого производства. Иду в гостиную, единственную комнату с телевизором, и подставляю ближе к дивану журнальный столик. Возвращаюсь на кухню за своими припасами. Включаю телевизор, видеомагнитофон. Из десятка предназначенных для моего просмотра кассет нахожу нужную с мультфильмом «Том и Джерри». Набрасываю на плечи плед, нажимаю «плей», вооружаюсь горячей кружкой и холодным, но не менее вкусным от этого блинчиком. На экране появляется знакомая заставка, а на моем лице – довольная улыбка. Разве можно проводить время еще лучше? О том, что у меня все еще болит голова, я забываю моментально.
Успеваю два раза откусить блинчик и делаю один глоток чая, когда со стороны входной двери до меня доносятся чьи-то голоса и смех. Вздрагиваю. Быстро сбрасываю с плеч плед. Выключаю всю технику и успеваю оттащить на место, к окну у телевизора, стол, но на самую быструю пробежку до кухни времени нет. Хватаю безумно горячий чай и несусь к себе в комнату. Понятия не имею, кто это может быть – грабители, кто-то из родителей или очередные свидетели чего-то там, выпрашивающие пожертвования, но инстинкт самосохранения заставляет запереться на защелку.