Память (Книга вторая)
Шрифт:
Когда в гостиной стих говор, он повторил:
Я видел сон…И продолжил:
Не все в нем было сном.Погасло солнце светлое, и звездыСкиталися без цели, без лучейВ пространстве вечном; льдистая земляНосилась слепо в воздухе безлунном.Прервались последние шепотки, стихли скрипы кресел, шуршанье одежд и конфектных бумажек. В мертвой тишине гостиной были только апокалипсические видения поэга да этот голос – мощный, с безупречной дикцией.
Час утра наставал и проходил,Но дня не приводил он за собою,И люди – в ужасе беды великой -Забыли страсти прежние…Наступила пауза… Дмитрий Иванович вдруг мучительно схватился обеими руками за голову, – это бывало с ним и на лекциях, и в ученом разговоре, и Анна Ивановна вспоминала, что «это действовало на очевидца сильнее, чем если бы он заплакал». Она быстро поднялась с места, сняла с полки томик Байрона, раскрыв его на закладке, и Дмитрий Иванович, взяв в руки книгу, продолжал читать английские стихи в прекрасном переложении Ивана Тургенева, гроб которого, привезенный из Парижа, некоторые из присутствующих здесь недавно провожали на Волкове кладбище…
Близилась полночь, начали молча собираться по домам гости, ученые и художники, увибевшие сегодня всяк по-своему этот сон-тьму, опрокинувший их в мир вечности и бренности.
И вот уже на склоне лет Дмитрий Иванович читает наизусть в узком кругу друзей:
Одну имел я в жизни цель.И к ней я шел тропой тяжелой.Вся жизнь была моя досельНравоучительною школой…Задумчивость покидает его, он вскидывает голову, отмахивает назад серебряные волосы, глаза блещут в отсвете каминного огня, и прежний громоподобный голос пачал набирать силу:
Творец мне разум строгий дал,Чтоб я вселенную изведалИ что в себе и в ней познал -В науку б поздним внукам предал…Невозможно в этот миг отвести от него взгляда и думать о чем-либо другом!
Жизнь хороша, когда мы в миреНеобходимое звено,Со всем живущим заодно;Когда не лишний я на пире;Когда, идя с народом в храм,Я с ним молюсь одним богам…Он любил многие стихотворения великого поэта-философа Федора Тютчева, чаще других читал его «5Пеп11– ит», реже-и уже под старость-другого любимого русского поэта, то, что друзья и близкие слышали сейчас:
Наш век прошел. Пора нам, братья!Иные люди в мир пришли,Иные чувства и понятьяОни с собою принесли…Быть может, веруя упорноВ преданья юности своей,Мы леденим, как вихрь тлетворный,Жизнь обновленную людей?Быть может… истина не с нами!Наш ум уже ее нейметИ ослабевшими очамиГлядит назад, а не вперед,И света истины не видит,И вопиет: «Спасенья нет!»И может быть, иной приидетИ скажет людям: «Вот где сеет!..»Дмитрий Иванович знал всю эту, полузабытую нами, лирическую драму Аполлона Майкова, а в памяти близких долгие годы хранились его неповторимые интонации, жесты и взоры, когда он в последний раз читал монолог Сенеки…
Нет, Пелагея Менделеева, дочь декабриста Николая Мозгалевского, крестница декабриста Николая Крюкова и воспитанница декабриста Николая Басаргина, не слышала тогда Дмитрия Ивановича – судьба-злодейка разлучила ее с этой семьей намного раньше…
Через год после свадьбы родилась у Полиньки дочь Ольга, потом сын Сергей, за ним Дуняша, названная в честь бабушки, и это было последнее счастье молодой семьи. Благословенье Степана Знаменского оказалось бессильным: Полинька внезапно, двадцатидвухлетней, умерла, за пей Дуняша. Сережа пережил их всего на три года. У Павла Ивановича осталась еще Ольга, на которой сошлись все его надежды, однако словно какой-то злой рок преследовал семью. Ольга рано вышла замуж и вскоре умерла вместе с новорожденным Сергеем, на котором и прервался род Менделеевых – Мозгалевских.
Время от времени раскрываю свою папку со старыми и новыми документами, связывающими нас с декабристами, старыми и новыми фотографиями, с подлинниками и фотокопиями писем и рукописей, восстанавливающими, оживляющими память. Вот только что присланный снимок каменной плиты, хранящейся ныне в запасниках Омского краеведческого музея. Можно разобрать надпись: «Пелагiя Нiколаевна Менделеева, урожд. Мозгалевская. 1840– 1862».
В книге Владимира Лидина «Мои друзья-книги» рассказывается любопытная история приобретения им «Записок» Николая Басаргина. На книжке этой автограф:
«И. П. Менделеев». Предполагаю, что она принадлежала некогда сыну Павла Менделеева от второго брака…
Авдотья Ларионовна пережила в своей дали пять смертей, но если бы только их! При разных обстоятельствах трагически погибли двое старших сыновей-кормильцев, Павел и Валентин. Младший, Виктор, дослужившийся до генерал-майора, исчез из ее жизни навсегда, и я уже долго ищу его внуков-правнуков за границей – они не знают, что являются потомками декабриста… А вдове декабриста судьба уготовила еще такие тяжкке испытания, что люди, знавшие ее долготерпение и мужество, удивлялись, как она перенесла все, не сломилась: об этом далеком-близком я уже написал, только тему пора бы сменить другой, но перед нею-на несколько минут в наши дни, неразрывно сцепляющие будущее с прошлым…
Какой прекрасной кажется мне жизнь, когда я встречаю в ней беспокойных, неравнодушных, увлеченных, ищущих, щедрых душою людей! Чем бы они ни занимались, где б ни жили, к какому из поколений ни принадлежали, такие готовы жертвовать ради доброй цели здоровьем и благополучием, умеют видеть интересное и полезное там, где для иных все обыденно или даже пет ничего…
По следам декабриста Николая Осиповича Мозгалевского и его потомков я шел уже не первый год. Не раз встречался с М. М. Богдановой и получил от нее множество писем, выпытывал московскую и сибирскую роднн" моей жены Елены, рылся в государственных и частных архивах, публикациях. Пришел к выводу – ни один декабрист не дал столь разветвленного древа жизни, какое дал Николай Мозгалевскнй, хотя Николай «Палыч» Романов хотел некогда уничтожить первый росток этого обыкновенного славного русского рода, и с Авдотьей Ларионовной оставался единственный сын-Александр… И, как мне сейчас стало совершенно очевидно, не мог в своем поиске не встретить одного замечательного земляка из СевероЕнисейска. От Енисея до этого поселения довольно далеко, от железной дороги еще дальше, а из Москвы он видится в такой несусветной таежной дали и этаким махоньким кружочком на большой карте, что его будто могло и не быть совсем. Однако везде живут люди, да еще какие!..
Солдат-фронтовик Адольф Вахмистров много лет после войны работал в буровой разведке, искал по Сибири самые ценные руды, потом здоровье сдало, он вышел на инвалидность, но осталась у него от кочевой профессии непоседливость, любовь к Енисею и бескрайним просторам родной своей стороны, сохранился внимательный взгляд искателя и привычное трудолюбие, прерываемое лишь острыми головными болями от давней контузии да потерей сознания. И он себя совсем не бережет. Вот отрывки из первого его письма ко мне от 19 января 1976 года: "Давно слежу за Вашей работой, имею и знаю Ваши книги. Полагаю, что приходит время по-настоящему всем понять серьезность предупреждений и всю глубину тревоги за природу… А то, о чем Вы спрашиваете, началось так. Около двадцати лет я собираю материалы о Енисее для книги, которую должен успеть дописать, – о его истории, сегодняшних и завтрашних проблемах. Влез по уши в исторические материалы, летописи, в археологию, геологию и гидрологию. И еще я решил узнать теперешний Енисей, поближе и подостоверней. С палубы комфортабельного парохода это сделать невозможно, и мы с женой каждое лето ходим по нему на дюралевой лодке. Много раз я проплыл его короткими маршрутами и целиком – от Кызыла в Туве до устья в Ледовитом океане. Повидал всего: пороги в Саянах, штормы, почти морские, в низовьях. Так вот, летом 1972 года мы с женой решили пройти на лодке по Бий-Хему (Большому Енисею) за самый верхний на Енисее поселок Тоора-Хем, районный центр Тоджинского района Тувы. Перед нами были почти триста километров по бешеной реке, что, как «Терек в теснине Дарьяла», ревет и пенится, только она раз в двадцать сильнее Терека. Да за поселком еще двести километров до первого непреодолимого водопада.