Памятник крестоносцу
Шрифт:
— Как вы туда поедете?
— Поездом, одиннадцать двадцать с вокзала Делисиас, — отвечал Пейра, с наслаждением смакуя каждое слово.
Стук в дверь спас положение. Хозяйка — маленькая согбенная женщина, никогда не подымавшая на собеседника глаз, — принесла завтрак на раскрашенном деревянном подносе.
Кофе, густой, как патока, но разбавленный козьим молоком, имел довольно странный привкус. Овальные булочки, посыпанные сахарной пудрой, были из жирного, сладкого теста.
— На оливковом масле, — заметил Пейра. — Это основа основ испанской кухни. Мы привыкнем к нему… после непродолжительного несварения желудка. Олива, — задумчиво продолжал он, — замечательное дерево… Весьма древнее. Впервые оно было завезено в Испанию еще во времена Плиния и порой достигает семисотлетнего возраста. Гомер в «Илиаде» говорит о масле, добываемом из его плодов, как о драгоценном предмете роскоши — необходимом в туалете героя — и превозносит его ценные качества. Римские
Но Стефен, который все никак не мог прийти в себя от огорчения, не слушал его. Он выпил свою чашку кофе и поднялся.
— Ну, я пошел.
— Между прочим, — кротко сказал Пейра, когда Стефен направлялся к двери, — я пробуду там несколько дней. Как у тебя с деньгами?
— Обойдусь пока… У меня около тридцати песет, — сухо ответил Стефен. — Я не собираюсь обедать в отеле «Риц».
— Ну, значит, до моего возвращения хватит. — Пейра удовлетворенно кивнул: — Adios, araigo! [40]
40
До свиданья, друг! (исп.)
Утро было тихое, небо безоблачное. Солнце стояло еще невысоко, но день обещал быть знойным. На крылечке одного из домов сидела женщина с миской на коленях и деревянной ложкой давила помидоры — готовила томатное пюре. Воздух был пропитан удушливым запахом горелого масла, дешевого табака, гнилых фруктов, отбросов, помоев. Но когда Стефен свернул за угол, оживление и красочная пестрота рынка искупили нищету и убожество улицы. Женщины яростно торговались под полотняными навесами среди наваленных высокими грудами зеленых дынь, красного глянцевитого перца, желтых мятых лимонов и кукурузы. На улице Салазара Стефен вскочил на подножку трамвая, который шел в сторону Алькалы, и с трудом протиснулся на переполненную и тряскую заднюю площадку. Трамвай медленно, с бесконечными судорожными остановками, превращавшими это путешествие в сущую пытку, пробирался по улицам среди маленьких дряхлых осликов с огромными плетеными корзинами на спине и громыхающих тележек на высоких колесах, нагруженных бутылками с вином или с маслом, углем или пробковой корой и запряженных изнуренными мулами, не желавшими двигаться иначе, как по самой середине улицы. Тем не менее в половине десятого Стефен добрался до проспекта Калио и спрыгнул с трамвая. Сердце его учащенно билось в такт торопливым шагам. Он вошел в Прадо, как только двери музея растворились.
Длинные залы были совершенно пусты, лишь два-три художника застилали бумагой паркетный пол перед своими мольбертами, намереваясь писать копии с картин. Из вестибюля, отданного фламандским художникам Раннего возрождения, Стефен вступил в коридор, где висели полотна Хуана Вальдеса Леаля. Религиозный фанатизм и самодовольная банальность его композиций на мгновение ошеломили Стефена. Неприятное впечатление не рассеялось и от созерцания полотен Мурильо, утонченно нежных, изумительно совершенных по выполнению, но чрезмерно сладостных и навязчиво сентиментальных. Но тут в глаза Стефену бросился небольшой и с первого взгляда ничем не примечательный натюрморт, поразивший его своею крайней простотой: три кувшина для воды, поставленные в ряд. Это было полотно Зурбарана, и Стефен почувствовал, как в груди его запылал ответный огонь. Волнение его еще усилилось, когда он прошел дальше — к Эль Греко и Веласкесу. И все же его влекло еще и еще дальше — в самую глубь музея. «Вот, наконец-то! — подумал он, замирая от восторга. — Вот он, мой учитель, вот он — Гойя!»
Стефен опустился на стул и, забыв обо всем на свете, погрузился в созерцание двух «Мах», в одной из которых он мгновенно признал полотно, вдохновившее Мане на его «Олимпию». Затем он долго стоял перед «Черными фресками» и «Восстанием второго мая» — великими картинами, созданными художником в последние годы жизни. Потом перешел к рисункам Гойи, и они окончательно покорили его своим неповторимым своеобразием.
Никогда еще не видел он ничего столь могучего, столь страшного и исполненного такой сокрушительной правды. В этих рисунках художник обнажил человеческую душу, сорвав покровы со всех ее низменных и постыдных грехов. Обжора, пьяница, сластолюбец — все они представали здесь в беспощадных и богохульственных карикатурах. И сильные мира сего — богатые и могущественные, властелины церкви и государства — попали под удары его бича, обнажившего их физическое и нравственное уродство. Здесь был целый мир, созданный этим простолюдином из Арагона, мир фантастический и всеобъемлющий, не ограниченный ни временем, ни пространством, мир, исполненный глубочайшего страдания и горя, страшный и отталкивающий по своей жестокости, но овеянный жалостью и состраданием. Это был страстный протест человека, испуганного и потрясенного царящими вокруг него несправедливостью и злобой, протест, исполненный ненависти к угнетению, религиозным предрассудкам и лицемерию. «Какой отвагой должен был он обладать, — думал Стефен, — каким презрением к опасности! Старый, глухой, совершенно одинокий, затворившись в своем домике, называемом им „Quinta del Sordo“, [41] он продолжал отстаивать идеи человеческой свободы, не побоявшись навлечь на себя гнев инквизиции и короля».
41
«Дом глухого» (исп.)
Погрузившись в эти думы, Стефен не заметил, как пролетело время до закрытия музея. Солнце еще не село, но уже низко склонилось к закату, и в воздухе стало прохладней. Стефен решил пройтись домой пешком. Он пересек площадь и по широкой и крутой лестнице Сан-Херонимо направился к Пуэрта-дель-Соль. Кафе были переполнены, людской поток заливал улицы, прохожие не спеша прогуливались взад и вперед по мостовой, экипажей почти не было видно. Наступило время paseo. [42] Глухой, неумолчный гул голосов, прорезаемый порой пронзительными выкриками мальчишек-газетчиков или продавцов лотерейных билетов, был похож на гудение бесчисленных пчел. Все классы и все возрасты были здесь налицо: старики и старухи, ребятишки с няньками, богачи и бедняки — все смешалось воедино, грани стирались в этот священный час отдыха.
42
гулянья (исп.)
Дойдя до Пуэрта-дель-Соль, Стефен внезапно почувствовал усталость и, заметив свободный стул на открытой террасе кафе, решил отдохнуть. Вокруг него мужчины пили пиво со льдом и поглощали полные тарелки креветок. Стефен некоторое время пребывал в нерешительности — как случается с людьми в незнакомом месте, — затем заказал кофе с бутербродом. Поглядывая на прохожих, он время от времени отмечал про себя своеобразные, характерные лица, сошедшие, казалось, с рисунков Гойи: вот чистильщик сапог — стремительный и озорной карлик с шишковатым лбом и уродливым носом пуговкой, а вот совсем другой тип — высокий, стройный темноволосый мужчина с серьезным и горделивым лицом. Женщины отличались короткой талией и склонностью к полноте; у них была золотистая кожа и глаза, сверкающие, как драгоценные камни. Они держались спокойно и с достоинством.
Эта жизнь, кипевшая вокруг, оказывала странное действие на Стефена. После подъема и волнений, пережитых днем, он чувствовал, как им все больше и больше овладевают уныние, неверие в себя. Так не раз случалось с ним и прежде — лицезрение красоты повергало его в пучины отчаяния. Среди этого уличного гама и сутолоки он чувствовал себя никому не нужным и бесконечно одиноким, вечно сторонним наблюдателем, не способным разделить общую шумную радость и веселье. За соседним столиком трое мужчин обсуждали предстоящий вечером концерт, на котором будут исполняться canto flamenco. [43] Раза два Стефен поймал на себе их дружелюбный взгляд, и ему внезапно захотелось присоединиться к их беседе и даже испросить у них разрешения пойти вместе с ними на концерт. Но он не мог заставить себя это сделать. И с мгновенным острым чувством досады подумал о том, как быстро и легко кто-нибудь другой, менее застенчивый, хотя бы Гарри Честер, завел бы знакомства и приобщился к развлечениям этого города.
43
андалузские песни (исп.)
Но работа, как всегда, служила Стефену противоядием от любых огорчений, и следующие три дня он был погружен в изучение рисунков, хранящихся в Прадо. Тем не менее ему не хватало Пейра, и он очень обрадовался, когда на четвертый день вечером, делая по памяти набросок одной детали из гойевских «Капричос», услышал на лестнице знакомые шаги. Жером вошел со своим неизменным саквояжем в руках, театральным жестом сбросил с плеч шерстяной плед и обнял Стефена.
— Хорошо вернуться домой и найти тебя на месте, дружище.
Стефен положил карандаш.
— Как вам понравилось в Авиле?
— Превзошло все мои ожидания. Можешь себе представить: с душой, переполненной сладостной печалью, я стоял на том самом месте, где родилась святая Тереза. Дом ее родителей находится в гетто. По правде говоря, мне пришла в голову совершенно новая и очень интересная мысль: не текла ли в жилах святой Терезы еврейская кровь? Торквемада, должно быть, сжег ее предков.
Щеки Пейра порозовели, вид у него был торжествующий, он казался опьяненным своей удачей, но сквозь все это проглядывало что-то, весьма похожее на замешательство.