Памятник крестоносцу
Шрифт:
Пейра протестующе пошевелил губами, но не издал ни звука. Стефен видел, что этот впечатлительный большой ребенок объят страхом. Он жалобно глядел на Стефена.
— Друг мой, когда я пожертвовал наши деньги во славу святой Терезы, я никак не думал, что она так мне за это отплатит.
Кабра за столом укладывал свои инструменты в сумку.
— Я поеду с вами, — сказал ему Стефен.
— Нет. — Кабра говорил весьма решительно. Он подошел к окну, где стоял Стефен. — Вы там будете совершенно бесполезны. К тому же, если вы не позаботитесь сейчас о себе, так тоже заболеете. Оставайтесь здесь и отдохните.
— Когда
— Ну, скажем, послезавтра.
— Значит, у вас есть надежда? — спросил Стефен, понизив голос.
Кабра отвел глаза, взгляд его был невесел. Он стряхнул с рукава ниточку корпии.
— Вся нога до самого бедра в очень скверном состоянии. В ступне, по-видимому, уже начался гангренозный процесс. Нужно действовать немедленно, если мы хотим попытаться сохранить ему жизнь. И вы можете быть уверены, что мы сделаем все, что в наших силах.
На носилках Пейра лежал, все так же крепко зажмурив глаза, словно старался защититься этим от чего-то. Временами он нечленораздельно бормотал что-то лишенное смысла. Он уже явно был в полубреду. Однако в последнюю минуту он открыл глаза и поманил к себе Стефена:
— Принеси мне мою окарину.
Он прижимал ее к груди, когда Кабра медленно и осторожно тронул автомобиль с места. Стефен долго стоял, глядя им вслед. Слепая женщина, вся обратившись в слух, стояла рядом с ним.
8
Наутро солнце поднялось в ослепительно чистом небе, и первые его лучи пробились сквозь отверстие в брезентовой стене хибарки, служившее окном. Они разбудили Стефена, который спал как убитый. С минуту он лежал неподвижно, затем, когда мысль заработала, встал и с чувством мучительной тревоги и тоски вышел из хибарки. Слепая была во дворе: она вынимала из черного зева печи плоскую кукурузную лепешку. Когда Стефен подошел ближе, она, не оборачиваясь, разломила только что испеченную лепешку и протянула ему горячий влажный кусок, от которого шел пар. Пока Стефен, стоя, ел лепешку, слепая молчала и не шевелилась. Ее мутные белесые глаза глядели куда-то вверх; казалось, она, лишенная зрения, всеми остальными органами чувств ощущает, видит его, постигает всю глубину его горя.
Неожиданно она спросила:
— Вы думаете о больном?
— Да.
— Вы давно его знаете?
— Не очень давно, но достаточно, чтобы называть его своим другом.
— Мне думается, он — ученый человек, может говорить о разных вещах, но… глупый.
— Он говорил так много, потому что болен.
— Да, да, он болен. Конечно. Я видела таких больных, как он, раньше.
— Я очень тревожусь за него.
— Это пройдет. Все проходит — и любовь и ненависть. — Мрачная обреченность звучала в ее голосе. Затем, уже уходя, она прибавила: — Работа — лучшее лекарство от печали. Мне нужен валежник для печи. Я всегда приношу его с ближней просеки.
Стефен пошел в хлев. Ослик, которому Луиза не раз давала свежего сена, уже снова крепко стоял на всех своих четырех ногах. Он потерся мордой о плечо Стефена, радуясь его появлению. Стефен, видя, что ослик поправился, запряг его в тележку, снял с крюка заржавленный топорик и отправился на просеку по ту сторону ручья, куда указала ему слепая.
Когда-то здесь была ореховая рощица, но ее давно вырубили, остались только гнилые пни, торчавшие среди густой поросли вереска и орешника. Ослик тотчас начал ощипывать кустарник, а Стефен скинул рубашку и взялся за работу. Топорик был старый и тупой, и у Стефена не было сноровки, но он с отчаянной решимостью и упорством рубил и рубил неподатливые кусты, словно стараясь отогнать обступавшие его со всех сторон страшные видения.
Но это ему не удавалось. Пот лил с него ручьями, а он непрерывно думал о Пейра, ставшем жертвой собственных безумств, мысль о которых раздирала Стефену душу. Он болезненно морщился, вспоминая дикую филантропическую выходку Пейра, из-за которой они остались без денег, роковую расплату за ночлег башмаками, безрассудное упорство, с каким он желал во что бы то ни стало шагать босиком по иберийской пыли, думая облегчить этим боль в натертой пятке. Казалось, дух Рыцаря печального образа возродился в Пейра под действием воздуха и солнца Испании и заставил его отправиться навстречу самому плачевному из всех его плачевных приключений.
Когда же усилием воли Стефену удавалось отогнать от себя эти тягостные воспоминания, его мысли неизменно обращались к войне. В эту самую минуту люди где-то убивали друг друга и падали убитыми. А теперь и он тоже должен принять участие в этой бойне, единственным результатом которой будут бесконечные страдания, чудовищный хаос ненависти и мести. Снова Стефену припомнились язвительные слова Хьюберта, и кровь бросилась ему в лицо. Надо возвращаться на родину, и как можно скорее, хотя бы для того, чтобы защитить свое доброе имя и доказать, что ты не трус.
Стефен работал весь день не покладая рук: одну за другой пригонял он из лесу тележки с хворостом и складывал его во дворе за хлевом, куда, судя по валявшимся на земле сучьям, надлежало убирать топливо. Когда он пригнал восемь тележек и появился из-за края оврага с девятой, Луиза, как всегда неподвижная и задумчивая, стояла на пороге, скрестив руки на груди, крепко прижав локти к бокам.
— Вы изрядно нагрузили вашего ослика напоследок.
— Откуда вы знаете?
— Слышу, как скрипят колеса тележки и как тяжело дышит ослик. — Лицо ее оставалось бесстрастным. — Ужин готов. Сегодня, если хотите, мы можем поесть вместе у меня за столом.
Стефен устроил осла на ночлег, помылся из ведра у колодца и вошел в дом. Так же как и пристройка, он состоял из одной-единственной комнаты и был обставлен почти столь же убого: стол да стулья, грубо сколоченные из ореховых досок. В углу стояла полная угля жаровня, на стене над ней висело несколько старых медных сковородок. У другой стены помещалась металлическая кровать, наполовину скрытая ширмой, и над кроватью — цветная литография девы Марии Баталласской. Земляной пол кое-где был застлан очень ветхими соломенными циновками.
Слепая жестом предложила Стефену сесть за стол, отрезала ему ломоть кукурузного хлеба, сняла с жаровни горшок и наложила полную тарелку бобов, приправленных красным перцем. Потом опустилась на стул напротив. Наступило молчание. Стефен спросил:
— А вы почему не едите?
Она повела плечами, оставив вопрос без ответа.
— Вам нравятся бобы? Давайте положу еще. К сожалению, у меня нет вина.
Бобы отдавали оливковым маслом и чесноком, но Стефен был голоден и, поев горячих сытных бобов, сразу почувствовал, как у него прибывают силы.