Памятник крестоносцу
Шрифт:
— Мы не можем терять столько времени, — решительно заявил Тринг. — Ведь зал должен быть открыт в марте.
— Пятнадцатого марта, — шепотком уточнил Саттон, впервые за все время раскрывший рот. — Значит, через три месяца, считая с сегодняшнего дня.
Снова небольшое молчание.
— Вы сможете закончить работу к этому времени?
— Думаю, что смогу.
— Что вы думаете, нас не интересует, — обрезал его Шарп. — Мы должны быть уверены.
— Это не такой большой срок для пяти крупных полотен. Но, когда тема увлекает меня, я работаю быстро.
— Прекрасно. Теперь насчет оплаты. Мы предлагаем вам пятьсот гиней.
— Разве мы не договаривались расплачиваться в фунтах? — буркнул торговец
— Оплата в гинеях, мой дорогой сэр, более джентльменская форма вознаграждения. Вас удовлетворяет эта сумма, мистер Десмонд?
— Вполне.
Тринг посмотрел на своих коллег.
— В таком случае я предлагаю заплатить нашему художнику сто гиней сейчас. В качестве аванса. Окончательный расчет — по сдаче работы.
— Я возражаю. — Шарп уставился в дальний угол потолка. — Мы должны платить по представлении работы.
— Но мистеру Десмонду, — возразил Саттон, — придется произвести значительные затраты на холст и другие материалы, не говоря уже о рамах.
— Это его дело, — мрачно заметил Шарп. — А кто нам поручится, что он не заболеет, или не надует нас, или по какой-то причине не сумеет выполнить работу вовремя? Всякое может случиться. Я говорю: платить будем по представлении работы.
— Так все разумные люди поступают, Арнольд. Я поддерживаю твое предложение.
Но тут, прежде чем Тринг успел открыть рот, заговорил Стефен:
— Я не всегда имел возможность покупать холст и краски. Но сейчас, к счастью, такая возможность у меня есть. Я принимаю ваши условия. Однако я просил бы вашего разрешения работать в самом зале. У меня здесь пока еще нет мастерской.
— Думаю, что мы можем это разрешить. В любом случае вы должны ознакомиться с залом. Мы дадим вам ключ. — Тринг помолчал и, поскольку никто не возразил против этого, добавил: — Значит, мы обо всем договорились, джентльмены. Поздравляю вас, мистер Десмонд. Я уверен, что вы представите нам великолепную работу.
С ключом в кармане Стефен отправился прямо в новое здание, стоявшее на небольшом возвышении неподалеку от соборной ограды, — оно отчетливо выделялось на фоне стройных вязов, в верхних ветвях которых с незапамятных времен селились грачи. Здание сразу произвело благоприятное впечатление на Стефена не только своим местоположением и удивительной гармонией формы и цвета с окружающими каменными строениями преимущественно XIV века, но и простотою чистых архитектурных линий. Войдя внутрь через сводчатую дверь, он невольно вздрогнул от восхищения. Перед ним был правильный пятиугольник, освещавшийся сверху, и, поскольку никакие проемы окон не прорезали поверхности выбеленных известкой стен, Стефену предоставлялась изумительная возможность осуществить серию взаимосвязанных между собою панно. Он уже мысленно видел, как будут гореть и переливаться его краски на этом мертвенно-белом фоне! А как эффектно можно разместить пять одинаковых панно на пяти совершенно одинаковых стенах! Стефен опустился на одно колено и долго простоял так в пустом зале, среди известки и мусора, оставшихся после строителей; затем поднялся, тщательно запер дверь и, обогнув церковь, вышел на главную улицу. Из «Голубого кабана» он позвонил Мэддоксу в Лондон и попросил выслать ему немедленно холст, краски и все необходимое для работы. Потом, все так же с непокрытой головой, глубоко засунув руки в карманы узкого сюртука, какие носят священники, он быстро зашагал по направлению к холмам Даунс, не видя ничего, кроме образов, которые, как на экране, замелькали перед его мысленным взором.
Несколько дней Стефен не приступал к работе, хотя это воздержание стоило ему большого труда. Ему хотелось как следует все продумать, прежде чем разрабатывать тему, которая была ему так мучительно близка. Потеря брата и иссушающие душу лишения тех лет, что он провел в Испании, не могли не оказать влияния на его будущий замысел. И потом, где-то в глубине его души таился источник вечного вдохновения — «Ужасы войны»; офорты эти так поразили его, что он, как зачарованный, часами стоял перед ними в длинной галерее Прадо. В Стефене нарастал бунт истерзанного духа, восстающего против извечной трагедии человеческой жестокости.
К концу недели он взялся за кисть. И, по мере того как его замысел принимал форму конкретных образов, он все больше и больше увлекался работой, горя желанием изобразить не только героику, но и страшные опустошения войны так, чтобы, взглянув на его картины, люди никогда уже не могли поддаться подобному безумию.
Образы, порожденные его фантазией, со всех сторон обступали Стефена, их было так много, что он часто проводил целые дни в зале — чуть ли не с рассвета и до наступления сумерек. Каждое утро Каролина совала ему в карман сверток с бутербродами, но, не желая делать перерыва, он, стоя у мольберта, лишь время от времени машинально откусывал кусок хлеба с сыром. Тишина и уединенность пустого зала необычайно благоприятствовали работе, ибо он не любил писать на виду у людей, и, после того как он весьма решительно выпроводил нескольких незваных посетителей, явившихся было поглазеть, его оставили в покое. К ночи он возвращался домой, опустошенный творческим напряжением, но с радостным сознанием, что продвинулся еще дальше в осуществлении своего замысла.
Для настоятеля это упорное и поистине спартанское прилежание сына было не только поразительным Открытием — ибо он никогда не предполагал, что художники, которых он представлял себе главным образом по романам Мюрже и Дюморье как распущенных, беспечных кутил и бродяг, вообще способны неутомимо трудиться, — оно принесло ему немалое удовлетворение, вначале смутное, но все возраставшее по мере того, как шли дни. Несмотря на все пережитые разочарования, огорчения и неудачи, надежда, которую он считал навеки угасшей, вновь вспыхнула в нем. Его сын вернулся домой, он ведет размеренный образ жизни, одевается, как все порядочные люди, и пишет панно для здания, которое будет служить религиозным целям. Ведь это может вернуть его на путь истинный!
Когда весть о том, что Стефен получил заказ на панно для Мемориального зала, облетела Стилуотер, она была встречена — и настоятель сам был тому свидетелем — весьма неблагожелательно, вызвав злобные толки в деревне и в близлежащих поместьях. Бертрам повсюду чувствовал и даже читал на лицах своей немногочисленной паствы во время воскресной службы искреннее возмущение. В местной печати было опубликовано несколько писем; наиболее неприятное из них было подписано «Pro Patria» [61] и помещено в «Каунти газет» на самом видном месте. Весьма обеспокоенные всем этим, настоятель и Каролина обсуждали вполголоса неприятную заметку.
61
Здесь: патриот (лат.)
— Какие жестокие нападки! — Бертрам в тревоге сдвинул брови. — На редкость ядовитые. И, к сожалению, справедливые.
— Но это же нечестно, отец. При чем здесь то, что Стефен не был в армии? Ведь в этом деле главное — какой он художник.
— Возможно, Каролина. В то же время для украшения здания, воздвигаемого как памятник войны… Есть какой-то резон в том, что для этого следовало бы выбрать человека, бывшего в армии.
— Который мог бы оказаться очень плохим художником?
— Да… да, возможно. Как ты думаешь, Каролина, кто послал в газету это письмо?