Памятное. Испытание временем. Книга 2
Шрифт:
В ходе бесед с иностранными деятелями временами возникали ситуации, когда требовалась реакция на соответствующее заявление иностранного партнера именно со стороны Брежнева. Такая реакция явно ожидалась, но ее часто не было. А если что-то и было сказано, то неясно. Надо, однако, отметить, что переводчик Виктор Суходрев часто выручал Брежнева, особенно когда беседы происходили один на один.
Тут я должен кое в чем защитить Брежнева. Когда возникал вопрос, что предпочтительнее: изложить позицию страны устно, может быть даже с претензией на оригинальность в формулировках, или зачитать подготовленный текст с точной фиксацией нашей позиции, он не колеблясь избирал второй путь. Он дорожил точностью и, думаю, поступал правильно.
Но этот метод на разного рода внутренних совещаниях, заседаниях, собраниях фактически лишал его возможности вносить свой вклад в обсуждение соответствующего вопроса. Если он не имел подготовленного текста, то иногда просто не принимал участия в обсуждении.
К этому следует добавить, что Брежнев не обладал творческим складом ума. Хотя у него имелись незаурядные способности в организаторском плане. Все это было широко известно. Эти способности и его умение ориентироваться в кадровых вопросах оттеняли его сильную сторону. На такие темы он мог вести многочасовые беседы. Он и Хрущев в кадровых вопросах были в известном смысле антиподами. Хрущев считал необходимым постоянно переставлять людей с одного места на другое, часто создавая тем самым хаотическое положение на отдельных участках работы. Брежнев, наоборот, даже тех работников, которых в интересах дела, в интересах страны нужно было бы освободить и заменить новыми, оставлял на своих постах.
Он был чересчур восприимчив к похвалам и комплиментам в свой адрес. Совершенно не улавливал грани, отделяющей искренность от лести. Такая черта характера наносила ему большой вред.
Характерен эпизод с присвоением ему звания Маршала Советского Союза. Даже среди руководящих деятелей трудно было найти того, кто бы отнесся положительно к идее присвоения ему такого звания. Однако сам он неоднократно давал понять, что, по его мнению, такое решение отвечало бы справедливости. Даже во время проведения политбюро подходил к некоторым участникам заседания и подбрасывал эту мысль как бы между прочим. Обрамлял ее в такую форму:
– Военные меня уговаривают дать согласие на присвоение звания маршала.
Подошел как-то и ко мне. Тоже как бы в шутку, сославшись на военных, высказал эту мысль. Ответа не стал ждать и отошел. Сидевший рядом со мной министр обороны СССР Устинов посмотрел на меня и улыбнулся. Я ответил тем же. На заседании было нетрудно уйти от ответа. Но прошло совсем немного времени, и в политбюро было получено предложение коллегии Министерства обороны СССР о целесообразности присвоения Л.И. Брежневу звания Маршала Советского Союза.
Сродни этому получилось и награждение его орденом «Победы». Особенно печальным было то, что он не отдавал себе отчета в том, насколько отрицательно это воспринималось и в партии, и в народе.
Надо сказать, что в последние два-три года до кончины он фактически пребывал в нерабочем состоянии. Появлялся на несколько часов в кремлевском кабинете, но рассматривать назревшие вопросы не мог. Лишь по телефону обзванивал некоторых товарищей. Для большинства руководящих работников, особенно в центре, становилось ясным, что силы его на исходе. Не смог он укрепиться в мысли о том, что пора честно сказать о невозможности для него занимать прежнее положение, что ему лучше уйти на отдых. Вполне возможно, что, избрав именно такой путь, он мог бы еще свою жизнь и продлить.
Состояние его было таким, что даже формальное заседание политбюро с серьезным рассмотрением поставленных в повестке дня проблем было для него уже затруднительным, а то и вовсе не под силу.
Вот в такой период рано утром 10 ноября 1982 года мне позвонил Андропов и сообщил:
– Леонид Ильич Брежнев только что скончался.
Вместо эпилога
Эпилог – слово греческое. Оно означало заключительное обращение к зрителям драмы тех ее героев, кто остался в живых. В переносном значении это слово ассоциируется с понятием «развязка» или «конец».
Мне же не хочется ставить точку ни в книге, ни в жизни. Поэтому и заключительное обращение к читателю не называю эпилогом. Желал бы продолжать писать книгу жизни и в прямом и в переносном смысле.
Часто бывает так. Начнешь писать, вспоминая какой-нибудь на первый взгляд «пустяк», а потом уже пишешь и пишешь, отталкиваясь от него. Глядь, а «пустяк»-то на поверку оказался вовсе не пустяком. От него, как от печки, и получился танец. Выстроились в стройный ряд события, охвачен памятью очередной отрезок времени.
Сознаюсь, я люблю писать. Ощущаю непередаваемый душевный трепет, когда оказывается свободное для этого время. Тогда беру карандаш (привык почему-то писать синим карандашом), а перед глазами лежит чистый лист бумаги. Память, природа которой далеко еще не разгадана, приходит в движение, на светлую гладь ложатся буквы, возникают слова, фразы, и встают перед мысленным взором люди, многих из которых давно уже нет, события, общие для этих людей и для меня, слышатся разговоры с ними – ведь нам вместе довелось когда-то в чем-то принимать участие.
Испытываю при этом какую-то прелесть и очарование такого труда. Часто что-то записывал. Несистематически. А так, просто заметки. Эти заметки, которые делались для себя, во многом личные, исключавшие официальное, и теперь помогают воскресить то, свидетелем чего пришлось быть, передать современникам и потомкам то, что может, на мой взгляд, представить для них интерес. Подобные заметки, как правило, для каждого являются только толчком, приводящим в движение какие-то силы в сознании.
Писать воспоминания совсем не просто. Можно ведь вспомнить множество деталей и упустить главное. Или о главном рассказать так, как уже кем-то и до тебя было не раз написано. Вот и думаешь, встаешь из-за стола, ходишь по комнате, потом опять садишься, напишешь фразу – две и… порвешь написанное. Мне становится в такие минуты понятен труд писателей, да и всех тех, кто работает постоянно со словом. Нелегкий это труд! И вовсе не следует удивляться утверждениям многих литераторов, что порой удается написать не более одной-двух страниц в день.
Потому и движутся дела «мемуарные» иногда черепашьим шагом. Заметки эти, кажется, писал чуть ли не всю жизнь, а вот дошло дело до того, чтобы собрать все воедино, и снова надо писать и править.
Затруднения возникают самые неожиданные, даже в такие моменты, когда все, кажется, идет гладко. Но вдруг чувствуешь, что «черепаха» совсем останавливается. Вот и кажется, что нет искусства более трудоемкого, более точно отражающего жизнь людей, историю народов и часто едва улавливаемого, более далекого от человека и вместе с тем более близкого к нему, чем искусство слова.