Пани царица
Шрифт:
Повсюду царили пожары и истребления.
Особенно неистовствовали в своей жестокости казаки. В этом они видели единственный способ выйти из своего униженного положения или расквитаться за него – и с царскими войсками, защитниками притесняющей их власти, и вообще со всяким московским человеком. Они не только грабили то, что им годилось, но и уничтожали все подряд ради одной только злобной потехи: бросали в воду и навоз, утаптывали копытами своих лошадей съестные припасы, которые не могли съесть на месте или увезти с собой. Если не удавалось сжечь дом, они непременно старались выломать в нем по крайней мере двери и окна, чтобы сделать его негодным для жилья, жгли домашнюю утварь
Зверствам над населением не было числа. Под Владимиром казак по имени Наливайко – тезка мятежного казацкого атамана, пойманного и казненного поляками за несколько лет до этого, – отметил свой путь кровавыми оргиями, напугавшими даже Сапегу, который ему покровительствовал. Этот Наливайко зарезал собственноручно девяносто трех человек – мужчин, женщин, детей.
Страна была доведена до ужасного состояния. Города и деревни опустошены; звери поселились в человеческих жилищах, привлеченные запахом крови, а люди искали последнего прибежища в лесах и норах. Хищные птицы слетались, привлеченные запахом мертвечины, и новые горы воздвигались на Руси – горы трупов. Несколько сот тысяч москвитян погибло тогда. А сколько осрамлено было женщин, сколько разграблено, разорено добра!
К пущей беде и разорению, крымцы в этот год набегали на южные пределы государства три раза: ведь земля эта никем не охранялась, Шуйскому главное было – удержаться в столице. Крымцы сжигали деревни, угнали много скота, взяли в плен толпы народу. Они шли как будто помогать царю Василию, но причинили Московскому государству не меньше вреда, чем поляки и черкесы, служившие тушинскому царьку.
Раньше в России всякая власть внушала благоговейный трепет. Теперь же во всех бедах винили именно государя – Шуйского. Все чаще, все громче говорили, что царствование его не благословлено небом, что бедствия Русской земле посылаются за грехи царя, предательски убившего законного государя, сына Грозного (тому, что в Тушине сидит подлинный Димитрий, уже никто не верил!). Точно так же бедствия, постигшие Московское царство во время царствования Бориса Годунова, приписывали его грехам… Москва держалась за Шуйского только потому, что страшилась разнородного дикого войска «тушинского вора», а вовсе не из привязанности к своему царю, не из сознания его права. Все громче звучало по России имя Скопина-Шуйского, который одерживал победу за победой, неудержимо приближаясь к Москве.
– Вот, – говорили все в один голос, – вот какой царь нужен России!
И тут на Россию навалилась новая напасть. На Московское государство поднялась Польша! Сам король Сигизмунд двинулся во главе войска и объявил себя врагом Василия Шуйского. Надобно сказать, соблазнила его легкая добыча. Прежние послы, Гонсевский и Олесницкий, воротившиеся из Москвы, рассказывали, что Шуйского вся Россия едва терпит, что бояре не скидывают его с трона только потому, что не хотят попасть во власть обманщика и самозванца. И если бы сейчас возник на их престоле польский королевич Владислав, они присягнули бы ему со всей охотою, чтобы этим призванием чужеземной царственной крови положить конец Смуте, которой не видели предела…
Эта весть была очень по сердцу королю и панам. Особенно поддерживал выступление канцлер литовский Лев Сапега. Однако, чтобы выступить с войной, нужна была видимая причина, некий приличный предлог, не то, чего доброго, прослывешь сущим разбойником. Король поручил своему канцлеру Лубенскому составить манифест, который в собственное оправдание отправил папе римскому и в котором говорилось, что еще Иван III неправедно присоединил к Московии польские земли, а Иван IV превзошел его в этом. В манифесте излагались оскорбления и насилия, причиненные Шуйским полякам… Да еще, дескать, и сами московитяне желают польского правления…
Повод к войне имелся налицо.
Предводительствовать польскими войсками король назначил гетмана Станислава Жолкевского. Этот воинственный шестидесятилетний полководец отличился еще во времена Батория, потом громил на Украине восставшего против поляков Наливайко… Жолкевский не был в восторге от замыслов Сигизмунда идти на Русь, однако все его возражения не имели успеха.
Когда королевское войско вошло в пределы Московии, ему немедля стали содействовать все поляки, служившие и Димитрию.
Настали совсем тяжелые времена. Шуйский едва держался на своем престоле. Обуреваемый страшными тревогами, он ринулся к той же гадалке, знаменитой юродивой Олене, которая некогда предсказала Борису Годунову скорую смерть, а затем пыталась предостеречь первого Димитрия от заговорщиков. Насчет этого заговора Шуйский все знал лучше других, а потому и верил Олене больше, чем себе самому. Он отправился к юродивой, которая по-прежнему обитала в подвале разрушенной часовни, втихомолку надеясь на лучшее. Однако вышел от нее с больной головой, едва сдерживая слезы. Мало того, что Олена сообщила, что ему остаются считаные месяцы властвовать! Она назвала имя его преемника.
Имя его было Михаил, и Шуйский вдруг понял, что чувствовал в свое время царь Ирод, отдавший приказ погубить всех младенцев мужского пола, чтобы наверняка убить предсказанного мессию. Шуйский готов был сейчас убить всякого мужчину или ребенка, крещенного Михаилом!
Он был настолько подавлен, что его мало утешали вести о том, что и положение Димитрия в Тушине стало весьма тяжким…
Январь 1610 года, Тушино, ставка Димитрия Второго
– Панна, проснитесь! Проснитесь, моя ясна панна!
Послышался голос Барбары, или она в самом деле пришла будить госпожу?
Марина с усилием разлепила веки.
Слава Богу, в спальне никого. Значит, можно еще поспать. Она еле-еле забылась нынче ночью, так шумел и гомонил табор. Сполохи факелов, с которыми метался по улицам народ, плясали по стенам, словно отблески адского пламени. Кончилось все тем, что Марина приказала Барбаре завесить окна черкесскими бурками, на голову положила подушку и только тогда кое-как смогла уснуть, благодаря Бога за то, что Димитрия нынче не обуревают супружеские чувства. Последние дни, с тех пор как в Тушино прибыли посланцы короля, он как обезумел: без конца лез к Марине в постель. Такое ощущение, что несколько торопливых содроганий и мгновенное наслаждение помогали ему хоть немного успокоиться. Впрочем, стоило выйти из дому, как волнения и беды наваливались снова, так что Димитрий порою дважды на дню норовил прибежать к Марине за утешением.
Она не противилась – терпела. Убудет с нее, что ли? Единожды уступив, когда поняла, что иначе венчанный супруг просто убьет упрямую шляхтянку, перестала с тех пор ему отказывать. Не то чтобы он особо досаждал жене до последних дней – у него всегда были какие-то женщины в лагере, Марина прекрасно знала о них, даже знала их в лицо – но, Пресвятая Дева Мария, насколько же ей было это безразлично! Может, с ними он вел себя иначе, чем с женой, был ласков? Наверное, она сама виновата в том, что Димитрию враз хотелось и любить ее, и убить. Принимала его с ледяным, презрительным видом, не могла скрыть насмешливой усмешки, когда все заканчивалось поспешным семяизвержением. Ну что она могла поделать с собой, если беспрестанно – и в постели, и вне ее – везде сравнивала этого Димитрия с тем, другим. Вернее, с тем, первым!