Пани П***
Шрифт:
– Так немцы! Ни стыда, ни срама. Мы в Сочи были, маму один сфотал. На лежаке! Так она чуть аппарат ему об камни не разбила. С милицией пленку вынимали, такой хипиш подняла. "Чтобы меня в журнале ихнем пропечатали с ногами врозь?!!"
– Теперь мне – теща…
– Ну! А я – жена.
*
Была не тронутой, но с мнениями. С принципами. Ни шагу в сторону. Конвой стреляет без предупреждения. Конечно, уважал. Однако уже лежала на сохранении в роддоме, когда он появился в том поселке, где жили родители Елены.
На праздники к ним
Как раз была декада – после Первомая под День Победы. "Должна сегодня, – сказал ее отец, который заранее пришпилил орденские планки на пиджак с левым рукавом, засунутым в карман. – Дело, что ль, какое?" – "Да так". – "Ты ж вроде прошлой осенью женился? С новоселием, молодожены… В газете еще снимок был". – "Ну был…" – "Так и живи! – пристукнул по столу стаканом. – Что голову себе дурить?"
Накатило покончить на хер.
В каком-то дворе, взяв двумя пальцами, перевесил на вскопанный железный столб рейтузы бабские, осколком срезал бельевую, тут же намотал себе на шею и пошел, держась за концы. За поселком сбежал в обочину, поднялся к старой березе, чтобы было заметно и красиво. По-есенински. Кто я? Что я? Только лишь мечтатель, синь очей утративший во мгле… Бросил под изножье куртку из черного кожзаменителя. Прилег на локоть. После заката проселок был, как на ладони, пока еще удерживая розовость. Набегая на пальцы, слезы размочили кончик "примы". Отплевывал горький помол, утирал слюнявый язык с губами. Одно хорошо, последних слов не надо. Написаны славянской кровью нашей юности. В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей… Тем более если не русский ты поэт, а белорусский слесарь. Сельский. По ремонту допотопной техники.
Дыхалку пресекло, такая охватила злоба. И даже гнев. На все. На жизнь, которая довела до бельевой веревки. Баба чертыхнется, рейтузы натянет, во все горло зевнет и дальше жить…
А он уже остыл.
Призраком надежды возник автобус. Последний был из города. Прорезал темное царство своими лучами. Затрещали, стали прыгать камешки, давимые покрышками, за стеклами водитель обернулся к пассажирам. С кресла встала… нет.
Другая пошла салоном к выходу, спустилась по ступенькам и спрыгнула на обочину. Автобус закрыл дверцу и ушел – к поселку, там через него и дальше в глухомань.
Девчонка, которая не Лена, прыгала, надевая туфлю.
Он поднялся взял за ворот куртку, натянул. Разматывать веревку с шеи было некогда, просто задернул молнию до кадыка и, затемняясь, поднял воротник.
Кромкой асфальта она шла к поселку.
Поднимаясь откосом, слышал, как трава скользит по ботинкам.
– Девушка?
Она оглянулась – черным "о".
– Вас как зовут?
Бросилась бежать.
– Да подожди!..
Легко догнал, напрыгнул. Оказалась на нем, когда катились вниз. Телка здоровая была. Жена с ней рядом – пигалица. Сквозь его пальцы успела крикнуть, но с поворотом он вогнал ее лицом в сырое дно канавы. Одной левой удерживал сзади руки. Пыталась царапаться, но захрипела, когда накрутил на свой кулак косынку. Привстал, как моряк в седле, задирая что там было – болонью, нарядную ткань юбки. Сквозь модные колготы – ни дать, ни взять их называют – белелись плавочки. Взял за обе резинки – вниз. Еще раз. И с боков. Коленом в растянутое их нутро и стянул с бедер, их расталкивая. Нежный, белоснежный, но одновременно плотный зад изо всех сил сжимала вместе. Пробил одним ударом и с исподу ухватил пригоршню этой их по-звериному заросшей плоти – с тупым присутствием лобковой кости.
По спине отчаянно заколотили пятки. В груди отдавалось, как в железной бочке.
– Пусти! Я девушка!
Он отпустил, но только чтобы выпустить на волю. С трудом. Стал вдвое супротив нормального. Так и рвался в бой с руки.
Гуляй, мужичок.
*
Как ее звали, первую, узнал только жизнь спустя, когда предъявили и другие имена-фамилии. Странные такие. Вызывавшие протест. Идущие вразрез к воспоминаниям, с которыми сроднился…
Чужие как бы.
Большой был шанс, что будет и Елена. В конце концов, имя, самое распространенное в республике.
Но Лены среди них не оказалось.
*
Да – а девчонка та, трусы которой надевал на голову… после нее в то лето было и похлеще. Может быть, самое-то главное.
Когда впервые в голову пришло.
Остаток петли, затянутый вокруг сука, трусишки, содранные с него, как скальп… все это было на берегу крутом. Самый западный край республики – значит, и всего Союза. За темным Неманом на горизонте заграница, а до войны и этот берег, где гостили у лагерной подруги мамы, был белопанской Польшей, которую мы сильно отодвинули со всем их населением.
За исключением одной ясновельможной, которую в урочище все называли пани… пани… Как?
Ну? НИИ имени Сербского?
Помогай!
Как-то на "П" – и эта пани доживала свое в светло-каменном доме с колоннами, можно сказать, что во дворце, хотя и небольшом, но там в заросшем дворе, к примеру, стояла на осях карета с дверками, которой место было в историческом музее, а не в сорной траве. Радек, сын подруги, был старше, причем, настолько, что сам собрал приемник ламповый и слушал передачи с Запада (давно в Америке те сын и мать), так что от нечего делать он, девять лет! стал вести за этой пани наружное наблюдение – из-за трухлявого забора, которым обнесен был ее "маёнтак". В сумерках старуха выходила на свое крыльцо и, прислонясь к колонне, курила сигарету, вставляя в длинный светлый мундштук. Перед этими своими появлениями наряжалась, как в театр: черный шелковый тюрбан, ожерелье в три ряда на длинной морщинистой шее, черное платье до пола, сама куталась в пятнистую желто-бордовую шаль.
Подруга говорила матери, что пани… как же? Пэ, пэ…
Что раньше она была не просто шляхетской дамой, но еще и каким-то их светилом по душевным больным, что училась в самой Швейцарии, что пани Пэ и немцы уважали во время оккупации, и наши. Разрешили оставаться в СССР, где оказался ее дворец, тем более что после смерти она отписала весь маёнтак Государству, чтобы устроить там дурдом. Нет у нее других наследников, одна на белом свете: братьев-уланов немцы перебили, сами дураки, на танки с саблями бросались. Столько народу после войны сошло с ума, что Государство давно бы там устроило дурдом, обнеся все колючей проволокой, но старуха все живет, переживая зиму за зимой, при этом по-нашему не говорит, общаясь только с одной своей доверенной, которая специально приезжает из города за ней ухаживать. То было злоязычие без злобы, потому что, как и каждый в том урочище, подруга тоже поддерживала пани, посылала ей со своим сыном-радиолюбителем, который говорил по-польски, всякую вкуснятину: вроде помещице оброк, но только добровольный.