Панорама времен
Шрифт:
— Она не знала, с кем она говорит.
— Что? — Он представил, как его мать будет неодобрительно поглядывать на едва прикрытых одеждой девиц, прогуливающихся по Жирард-авеню, и потерял нить разговора.
— Она спросила, не уборщица ли я?
— Ох!
— Ты не сообщил ей, что мы живем вместе, не так ли?
— Сообщу, — произнес он после паузы. Пенни как-то безрадостно усмехнулась.
— А почему ты не сообщил ей до сих пор? Гордон посмотрел в боковое стекло. Его внимание привлекали рассеянные по пути огоньки, которые сверкали, как драгоценности Ла-Ойи. Теперь дорога шла по неровному дну каньона. Машина наполнилась мятным свежим запахом эвкалиптов. Он попытался представить, что снова находится в Манхэттене, и понять, как бы он тогда глядел на то, что происходит здесь. Ему следовало предугадать реакцию матери, но это казалось невозможным.
— Это потому, что я не еврейка?
— Господи Боже мой, ну конечно, нет.
— Скажи ты это, она очутилась бы здесь в мгновение ока.
— Угу. — Он уныло кивнул.
— Соберешься ли ты с духом раскрыть ей глаза заранее?
— Слушай, — ответил он неожиданно резко и повернулся на сиденье в ее сторону. — Я вообще не хочу ей ничего говорить и не хочу, чтобы она вмешивалась в мою жизнь. В нашу жизнь.
— Она наверняка будет спрашивать, Гордон.
— Пусть.
— А ты что? Не будешь отвечать?
— Она не будет жить в нашей квартире, и ей не обязательно знать, что ты тоже живешь здесь.
Пенни закатила глаза.
— О, могу себе представить! Перед ее приходом ты начнешь намекать на то, что мне следовало бы убрать с глаз кое-какие свои вещи. Наверное, мне следует выкинуть из аптечки крем и противозачаточные пилюли? Так сказать, мелкие улики…
Ее едкий тон заставил Гордона съежиться. Он еще не успел об этом толком подумать, но что-то уже замелькало в голове. Это старая игра: защищай то, что можешь защитить, а остальное прячь. Когда он научился таким отношениям со своей матерью? Может быть, с тех пор как умер отец? Господи, когда наконец он перестанет быть ребенком?
— Я сожалею, я…
— Не будь глупеньким. Это просто шутка. Но они оба знали, что это не так: это повисло в воздухе между фантазией и реальностью, готовой вот-вот материализоваться, и если бы Пенни не заговорила об этом, то он бы все равно стал предлагать. Было что-то противоестественное и даже жутковатое в том, что его мозг мучается над какой-то проблемой, а ее мысль мгновенно находила решение, которого он достиг бы только путем цепи длинных рассуждений. В такие моменты, даже не совсем подходящие, Гордон любил ее сильнее, чем обычно. Как бы переворачивая камни и обнаруживая под ними червей, она облегчала ему задачу, и Гордону приходилось невольно быть честным.
— Черт побери, я тебя очень люблю, — неожиданно сказал он.
Это восклицание вызвало у нее почти страдальческую улыбку. Не поворачивая головы. Пенни следила за дорогой и размышляла. “В этом вся трудность и заключается, когда ты пытаешься остепениться и стать домашним существом. Ты сходишься с мужчиной, и очень скоро, когда он говорит, что любит тебя, ты слышишь за этим просто благодарность, и не более того. Что ж, ты сама этого хотела”.
— Что с тобой, о чем говорит твой язвительный ум?
— Он просто делает выводы.
— Как удается вам, девушкам с Западного побережья, так быстро умнеть? — Гордон наклонился вперед, словно пытаясь получить ответ у калифорнийского ландшафта.
— Нужно раньше познавать мужчин. Это очень помогает, — ответила Пенни, улыбаясь.
Его это сильно уязвляло: она была у него первой женщиной. Когда он сказал ей об этом, Пенни сначала не поверила. А потом пошутила, что дает уроки профессору, чем буквально потрясла его утонченную восточную натуру. Он понял, что жил в башне из слоновой кости потому, что боялся столкнуться с настоящей жизнью, особенно сексуальной ее стороной. Глядя на проплывавшие мимо побеленные прибрежные коттеджи, Гордон неожиданно подумал о том, что признание своих недостатков еще не означает их преодоления. Ему до сих пор становилось немного не по себе от той непосредственности, с которой Пенни решала любые проблемы. Может быть, именно поэтому он не представлял Пенни и свою мать живущими в одном и том же мире, не говоря уже о совместном проживании в одной квартире.
Гордон импульсивно потянулся вперед и включил радио. Тоненький голосок пел “Большие девочки не плачут”, и он поспешно выключил приемник.
— Пусть играет, — сказала Пенни.
— Но это же барахло.
— Зато разряжает обстановку, — заметила Пенни с подтекстом.
Гордон с гримасой повернул выключатель. Во время припева “Больших девочек” он вдруг спросил:
— Слушай, а сегодня не двадцать пятое, а? — и когда она кивнула, добавил:
— Сегодня же матч Листон — Паттерсон. Подожди секунду. — Он повозился со шкалой приемника и наткнулся на скороговорку ведущего о боксерах — участниках матча. — Ага, попал. Они не показывают этот матч по телевизору. Слушай, давай поедем в Пасифик Бич и поужинаем. Я хотел бы послушать репортаж с этой встречи.
Пенни молча кивнула, и Гордон почувствовал странное облегчение. “Да-а, очень приятно уходить от собственных проблем и вместо этого слушать, как два здоровых парня лупцуют друг друга напропалую”. Он пристрастился следить за боксерскими матчами лет в десять вместе с отцом. Они часто сиживали в мягких креслах дома и слушали взволнованные голоса, доносившиеся из старомодной магнитолы, стоявшей в углу. Отец тогда уже сильно растолстел, и когда он воспроизводил воображаемый удар, выставляя вперед правый локоть. Гордон видел, как перекатывались под рубашкой его жирные телеса, а на плечах колыхалось сало. Во время матча отец не замечал ничего вокруг, но отчетливо видел все удары и финты, которые описывал комментатор, находящийся за тысячи миль от него. Пепел от отцовской сигары падал на ковер, образуя серые пятна. Так происходило почти всегда, и в самый разгар схватки появлялась мать. Она ворчала на них из-за мусора и уходила за веником и совком. Отец подмигивал Гордону, когда проходил хороший удар или кто-то из боксеров падал на ковер, и сын улыбался в ответ. Он вспомнил, что это обычно происходило летом, движение транспорта в это время года на перекрестке Двенадцатой улицы и Второй авеню уменьшалось, и в их доме становилось относительно тихо, а у отца к концу матча всегда появлялись влажные полумесяцы под мышками. Потом они пили кока-колу. Хорошее было времечко.
Когда они вошли в “Лаймхаус”, Гордон показал на дальний столик и сказал:
— Слушай, а Кэрроуэйи тоже здесь. Какова сейчас пропорция совпадении наших посещении.
— Семь из двенадцати, — объявила Пенни. Кэрроуэйев, эту английскую пару выдающихся астрономов, недавно переманили сюда на физический факультет. Они находились на переднем крае науки, борясь с недавно открытыми квазизвездными излучениями.
Элизабет в качестве наблюдателя проводила большую часть времени в Паломаре, рассматривая наиболее глубокие участки неба в поисках новых тел с красным излучением. Красное смещение означало, что источник находится на очень большом расстоянии от Земли и обладает невероятно мощным излучением. Бернард, теоретик, считал вполне вероятным, что этот свет шел вообще не от далеких галактик. Он разрабатывал модель, согласно которой светились массы материи, извергнутые нашей Галактикой и удаляющиеся со скоростью, близкой к скорости света, что и придавало их излучению красное смещение. Им не хватало времени, чтобы готовить самим, и они облюбовали этот ресторан, который также часто посещали Гордон и Пенни. Гордон заметил это, а Пенни вела статистику.
— Эффект резонанса продолжает удерживаться, — сказал Гордон, проходя мимо Элизабет. Она рассмеялась и представила их третьему члену компании, довольно плотному человеку с пронзительным взглядом. Бернард пригласил вновь прибывших за свой стол, и вскоре разговор зашел об астрофизике и красном смещении. Не прерывая беседы, они заказали самые экзотические блюда меню. “Лаймхаус” считался второсортным заведением, но в городе он был единственным китайским рестораном вообще, а ученые считали, что даже такой китайский ресторан лучше первоклассного американского. Гордон неторопливо размышлял о том, не является ли это убеждение результатом интернационализма вообще. И вдруг он сообразил, что не запомнил фамилии нового члена их компании. Оказалось, что это Джон Бойль — знаменитый астрофизик, который провел много успешных исследований. Именно такие сюрпризы, как эта встреча в китайском ресторанчике, являвшемся центром научного мира, делала Ла-Ойю тем, чем она была. Ему очень понравилось, когда Пенни несколько раз сострила, а Бойль от души расхохотался, внимательно глядя на нее. Встречи с великими людьми являлись тем самым, что могло произвести сильное впечатление на мать Гордона, но он решил не рассказывать об этом Пенни. Гордон внимательно прислушивался к приливам и отливам беседы, стараясь понять, что сделало этих людей столь выдающимися личностями. Конечно, их острый ум, та легкость, с какой они относились к политике, и скептицизм. В остальном они казались обычными. Чтобы выявить суть проблемы, он решил подойти к ней с другого конца.