Пантократор
Шрифт:
сегодня-завтра коммунизм сметет все границы. И настроения эти никто не прятал, их выставляли напоказ, достаточно было беглого знакомства с нашей литературой тех лет, чтобы это почувствовать. «Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе», «Крепи у мира на горле пролетариата пальцы» – к этому ведь не какой-нибудь очумевший в подполье маньяк-террорист призывал, а самый популярный, самый любимый страной поэт, певец Октября. Открыто призывал, со всех подмостков, под аплодисменты и всеобщее одобрение…
Поэтому-то антикоммунистическая шушера на Западе и стала получать мощную финансовую поддержку, а среди прочих вдруг выделилась и всплыла на поверхность никому до той поры неведомая «Германская рабочая партия» господина Гитлера. Фашисты по своей сути, они для маскировки называли себя социалистами (правда, с приставкой «национал-»), но кто мог принимать их всерьез? Он их всерьез тоже не принимал, социал-демократы представлялись куда более опасным противником – предатели, ловко умевшие завоевывать дешевую популярность в рабочей среде. Поначалу ведь трудно даже было определить, против кого нацисты делают основной упор в своей пропаганде – против немецкой компартии или против англо-французских империалистов, навязавших Германии версальскую кабалу. Пожалуй, все-таки антиимпериалистическая тема звучала настойчивее, «красным» доставалось уже так, походя.
Даже когда Гитлер одержал первую победу на выборах, это никого не насторожило. Потом он оказался главой государства, но первые его шаги на этом поприще были на редкость неумелы – грубая провокация с поджогом
рейхстага, провалившийся лейпцигский процесс (не было у них своего Вышинского) – все это выглядело просто фарсом.
Да, военную опасность со стороны гитлеровской Германии долго недооценивали. Он тоже недооценивал, не принимал всерьез всего этого балагана с факельными шествиями и древне-арийской символикой. Кое-что даже вызывало тайное одобрение – скажем, неприкрытый реваншизм, спешное создание нового «вермахта» –
ясно же было, против кого это направлено. Против авторов Версаля, любой дурак мог понять. Такие решительные меры в пику англо-французским империалистам следовало только приветствовать. Коминтерн тоже высказывался против версальского грабежа.
Правда, некоторую настороженность вызывал истеричный антикоммунизм Гитлера. Но это могло быть обманным маневром, чтобы усыпить бдительность Лондона и Парижа. А что ему удалось так лихо разгромить компартию – сами виноваты. Неудивительно, что их разгромили. В КПГ обстановка тогда сложилась нездоровая, слишком много было двурушников, сторонников мерзавца Мюнценберга. А другим – вроде бы честным товарищам – не надо было хлопать ушами. Бороться надо было! Хорошо, что Тельмана успели под конец шлепнуть, а то ведь сейчас, небось, претендовал бы на руководящую роль. За какие заслуги, спрашивается? За то, что в тюрьме отсиживался – пока другие боролись?
Конечно, «на публику» о военной угрозе со стороны гитлеровской Германии говорилось много, уже на 7-м конгрессе Коминтерна об этом говорилось. Но это были так – разговоры. Поскольку официально гитлеровцы объявили себя антимарксистами, полагалось в ответ объявить их злейшими врагами пролетариата, призывать к созданию антифашистского фронта, но разговоры это были пустые. Единый антифашистский фронт можно было создать только помирившись с социал-демократами, а кто бы на это пошел? Да и сами они не желали мириться, проявили всю свою предательскую сущность на Парижском совещании, созванном той же осенью (сразу после конгресса) под председательством Генриха Манна, старого либерального козла.
Впрочем, тогда вообще было как-то не до Гитлера. В стране начала осуществляться самая ответственная фаза Великого Плана – под лозунгом борьбы с оппозицией (к тому времени практически уже не существовавшей) готовилось истребление старых партийных кадров, «ленинской гвардии». Фаза эта осуществлялась без осложнений, вчерашние вожди и герои покорно, как бараны под нож, шли получать заслуженное (И воздастся каждому по делам его), но чувствовать себя победителем было рано. Предстояли еще показательные судебные процессы, всякое могло случиться. Неудивительно, что вопросам международной политики он уделял меньше внимания.
И только годом позже – летом тридцать шестого, когда готовился процесс Зиновьева и Каменева, – стало вдруг ясно, что войны с фашистской Германией не избежать.
…Он снова остановился у окна и, отведя штору, долго смотрел на тусклое электрическое зарево над Москвой. Да, именно тогда – девять лет назад – одновременно с пониманием неизбежности войны пришла к нему гениальная (к чему скромничать?) мысль о том, как надо будет эту войну провести. Сразу пришла, мгновенно, как озарение, одной вспышкой высветив все аспекты очень непростой проблемы.
А толчком к этому, как ни смешно, послужил совсем незначительный случай. Он просматривал какой-то фильм, какую-то комедию режиссера Александрова (ему нравились эти комедии), потом вспомнил о доставленных из Берлина лентах последней немецкой кинохроники и распорядился прокрутить их.
Там, помнится, было три выпуска – минут по десять каждый. Он внимательно просмотрел все, велел прокрутить по второму разу, а на другой день затребовал сводку агентурных донесений из Германии.
Конечно, все это не было для него новостью, не впервые он и сводки читал, и кинохронику смотрел. Но на этот раз задумался – потому что вдруг как-то сопоставил все это, увидел как-то по-новому. Именно тогда, тем летом, Гитлер – сразу после расторжения Локарнского пакта и захвата демилитаризованной Рейнской зоны –
впервые показал зубы, начав прямую интервенцию в Испании; а по дипломатическим каналам шли сведения о готовящемся подписании договора между Германией и Японией, которая к тому времени уже вовсю кромсала Китай, вплотную подобравшись в Манчжурии к нашим границам. Было над чем задуматься!
Раньше он не особенно склонен был верить тому, что показывают геббельсовские пропагандисты, слишком хорошо знал своих собственных. Тоже такую тебе райскую жизнь изобразят, что слюнки текут. Но, по агентурным сведениям, выходило, что если господин Геббельс и привирает, то не так уж и сильно. Если верить агентурным сведениям. Гитлеру действительно удалось в ничтожно короткий срок – три с небольшим года! – осуществить в Германии серьезные социальные преобразования. Что конкретно удалось ему сделать?
Во-первых, покончить с безработицей. Хотя и за счет милитаризации промышленности, но факт остается фактом – если человек работает и исправно получает зарплату, не все ли ему равно, что выпускает его завод, трактора или танки? Наши заводы тоже выпускают танки, и рабочие этим гордятся: крепим, дескать, обороноспособность Родины. Зачем думать, что немецкие рабочие не могут испытывать той же гордости?
Во-вторых, Гитлеру удалось за короткий срок пребывания у власти оздоровить сельское хозяйство, укрепив кулацкий сектор законом о не подлежащем дроблению «наследственном крестьянском дворе»; а что именно кулацкая (по нашей терминологии) система землепользования является основой сельскохозяйственного производства, ясно всякому дураку. Германия сегодня если не роскошествует (лозунг даже такой есть: «пушки вместо масла»), то во всяком случае сыта и еще делает стратегические запасы продовольствия.