Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад
Шрифт:
— Это позволит вам немного отдохнуть после операции, — заметила записавшая меня девушка.
— Все-таки он пережил в детстве серьезную травму, — пару недель назад напомнила своей мамочке жена. Они не знали, что я стою под окном кухни. — На самом деле, даже две. — Судя по ее тону, она понимала, что для исполнения ее списка неотложных дел эти травмы так и останутся вечной помехой.
В общем, последние два месяца я ходил по нашему дому, как специалист по сносу зданий — все заминировано, надо только проверить заряды и провода.
На самом-то деле, в заливе Литуя я оказался прежде всего потому, что летал
По любым оценкам залив этот — одна из опаснейших акваторий на планете. Он и на первый взгляд какой-то ненормальный. Это приливный фьорд огромной глубины — помнится, в середине там семьсот футов, — однако войти в него даже маленькой посудине удается с трудом. Поэтому в прилив и отлив вода бьет сквозь узкий вход залива, словно из пожарного рукава. В те сумерки мы видели, как она проносит сквозь вход какие-то деревяшки — вровень с несомым ветром листком папоротника. Залив огромен, но вход в него имеет в ширину всего восемьдесят ярдов, а по сторонам его торчат из воды огромные валуны. Сор, который забрасывает в залив приливная волна, словно слетает с самой большой в мире водяной горки, а когда отливная волна ударяет в океанские валы, рождаются волны, какие можно видеть у северных гавайских берегов, но движутся они в двух направлениях сразу. Нас отделяло от входа двести ярдов, и все равно приходилось кричать, такой стоял шум. Француз, открывший залив, лишился при попытке проникнуть в него двадцати одного матроса и трех лодок. Народ тлингитов потерял, пока жил здесь, стольких людей, что дал этому входу имя «Проток мокроглазых»: «мокроглазыми» тлингиты называли утопленников.
Тот из геологов, которого я обозначил для себя словом «боязливый», попросил меня залететь к самому концу залива и указал еще одну проблему, о которой я уже читал: офигенно, как он выразился, большие и сильно растрескавшиеся скалы, под головокружительными углами нависшие над водой в зоне активного сброса. Помимо прочего, их хлещут сильные дожди, студят морозы и размывает тающий снег. Землю где только в мире не трясет, но здесь трясет и без того неустойчивые утесы, возвышающиеся над глубоким и почти замкнутым фьордом.
— Да-да-да, — сказал его напарник, передавая нам с заднего сидения по ломтику вяленой говядины. Я гонял гидроплан, точно морское такси, взад-вперед над Т-образным концом залива. Вокруг нас поднимались на пять-шесть тысяч футов крутые, поросшие лесом утесы. Я и не знал, что такие высокие деревья могут расти в подобных местах.
— У вас дети есть? — ни с того ни с сего спросил боязливый. Я ответил, есть. Он сказал, что у него тоже, и зарылся в бумажник, ища фотографии.
— Что происходит с заливом, когда
Боязливый никак не мог найти снимок. И смотрел, скривясь, на бумажник, как будто видел его впервые.
— Волны по нему гуляют, — ответил он. — Аграменные волны.
Пока мы мотались от берега к берегу, они показали несколько поросших лесом линий сноса, о которых я тоже уже читал. Эти зеленые полосы появились еще в середине 1800-х. Возраст их устанавливается легко — достаточно спилить дерево и подсчитать годичные кольца. Полосы смахивали на защитные насаждения в полях, с той только разницей, что деревья высотой в 80–90 футов росли на откосах с наклоном в пятьдесят градусов. Полос было пять, и каждая пролегала на той высоте, до какой добиралась та или иная волна. Одна, в 1854 году, — на высоте в 395 футов. Другая, двадцать лет спустя, — на 80 футах. Третья, еще через двадцать пять лет, — 200 футов. Четвертая, 1936-й — 400. Последняя, 1958-й, — 1720.
Получалось — пять катаклизмов за последние сто лет, или по одному на каждые двадцать. Нетрудно было подсчитать, запаздывает с ними залив или нет.
Собственно, когда стемнело, подсчетами мы в нашей трехместной палатке и занялись. Напарник боязливого был настроен скептически. Он все еще жевал — нечто, именовавшееся, по-моему, «Лосиной жвачкой». Мы слышали во мраке, как он роется в рюкзаке и с хрустом что-то грызет. Он заявил: поскольку такие волны рождаются каждые двадцать лет, шансы того, что это может произойти в любой день, — примерно, восемь тысяч к одному. Неподалеку послышался сильный удар — на берегу что-то прыгнуло. Мы помолчали с минуту, затем он пошутил:
— А вот и первый звоночек.
Шансы намного меньше, ответил ему в конце концов боязливый. И попросил напарника вспомнить, сколько неустойчивых склонов мы видели с воздуха. Все эти породы обнажила последняя большая волна. А с тех пор прошло почти пятьдесят лет, сказал он. Там уже и открытые трещины хорошо различаются.
— Так что же думает по поводу шансов он? — поинтересовался напарник.
— Двузначные, — ответил боязливый. — Небольшие двузначные.
— Если б я считал их двузначными, духу моего здесь бы не было, — сказал напарник.
— Ну ладно, — сказал боязливый. — А вы?
Поскольку лежали мы в темноте, я лишь через минуту понял, к кому обращен вопрос.
— А что я?
— Вы раньше ничего здесь не замечали? — спросил он. — Следы недавних обвалов, оползней? Изменения в россыпях камней у подножия ледников?
— Я бываю здесь всего раз в год, если не реже, — ответил я. — Сюда мало кто рвется. — Я порылся в памяти, поискал что-нибудь запомнившееся — и ничего не нашел.
— Значит, ума людям хватает, — сказал боязливый.
— Значит, нет здесь ничего, — ответил его напарник.
— Ну, причины на то имеются, — отозвался боязливый. И рассказал, что наткнулся на результаты двух переписей численности жившего у залива племени тлингит, проведенных, когда эти места принадлежали русским. 1852-й — 241 человек, год спустя — 0.
— Спокойной ночи, — сказал напарник.
— Спокойной ночи, — отозвался боязливый.
— А это еще что? Ты ничего не почувствовал? — спросил напарник.
— Да угомонись ты, — ответил боязливый.