Парадокс параллельных прямых. Книга первая
Шрифт:
Взмокший от пота оператор медленно отлип от глазка камеры и бесконечно усталым жестом вытер лицо.
Глядя на него, помощник оператора торопливо сложил полотняный зонт, прикрывающий киноаппарат от солнца, а помощник режиссера также поспешно захлопнул один блокнот и тут же раскрыл другой.
– Завтра снимаем… – уже потеряв интерес к съёмкам, режиссер медленно направился к фургону, на ходу диктуя распоряжения помрежу, – …и гоните отсюда всех…
Начало и конец фразы утонули в пронзительном скрипе лебедки, поднимающей из-за обрыва люльку с испанцем.
Закончив писать,
– Всё! Съемки окончены!..
Рабочие торопливо побросали папиросы. Оператор кивнул и опять уткнулся в камеру.
– Быстрее!
Теперь заметались все. Кто тащил застрявшую между камней карету, кто широкую деревянную платформу, укрепленную под обрывом. Несколько человек сматывали провода. Ещё двое катили бобину с толстым полосатым кабелем.
Рабочие с грохотом обрушили платформу на камни и тут же накинулись на лебедку.
Замелькали костюмерши. Одна забрала у француза шпагу, другая – шляпу. Откуда-то опять вывернулся помреж.
– Быстрее! Грузите аппаратуру в третий фургон. Доре!
Не останавливаясь, помреж крепко хлопнул ладонью по спине француза.
– Ты свободен. Сдашь своё барахло и можешь убираться. Деньги получишь в конторе. Оставь свой адрес на случай пересъёмки… Какого черта!
Размахивая на бегу руками, мужчина ринулся вниз по склону, туда, где несколько человек пытались закатить карету в грузовой фургон.
Неподалеку, в высушенной беспощадным летним солнцем долине приткнулись кургузые жилые фургончики, внутри и вокруг которых разместился временный актерский лагерь. Около восьмисот квадратных метров пыльной травы, ставших на какой-то срок единственным прибежищем всего состава съемочной группы.
Несколько составленных буквой «П» фургонов образовали тесный, открытый в сторону долины, дворик, на котором разместились крохотные, чисто символические закутки раздевалок.
В фургонах слева приютились женщины. В правом и центральном мужчины. Все, кроме режиссера, для которого установили отдельную полотняную палатку с личной койкой, столиком и шезлонгом.
Всё свободное от раздевалок пространство двора заняли столы. Самые разнообразные столы, начиная с аккуратных гримерных и заканчивая грубо сколоченными козлами, доверху заваленными одеждой. Между ними стояли широкие квадратные ящики из-под аппаратуры, полностью заставленные посудой.
Центр площадки заняла деревянная бадья с водой.
С внешней стороны каре, под огромным полосатым тентом сгрудились такие же полосатые шезлонги.
Траву вокруг фургонов давно уже вытоптали, а образовавшиеся белёсые проплешины залили водой и утрамбовали до зеркального блеска.
Днем здесь постоянно сновали люди. У столиков гримерши колдовали над актерами, под тентами на бесполезных шезлонгах костюмеры проветривали одежду. С теневой стороны каре рабочие готовили аппаратуру, а повариха – еду, время от времени громко проклиная и солнце, и жару, и нахальных мужчин, норовящих ущипнуть её за локоть именно в тот момент, когда в её руке оказывался половник.
Здесь всё подчинялось съемкам. Поэтому обедали поздно вечером, когда долина расчерчивалась причудливыми линиями теней. А завтракали на рассвете. (Если вообще завтракали, так как в такой жаре все без исключения долго засиживались вечерами, после чего настолько отчаянно хотели спать по утрам, что ради нескольких лишних минут сна готовы были послать к черту не только завтрак, но и всё остальное.) Днем же перебивались теплой минералкой, которую осторожно тянули накрашенными губами через трубочку, и бутербродами. (Бутерброды тоже употребляли крайне неохотно, всеми правдами и неправдами дотягивая до жары, когда, даже при патологическом голоде, есть уже абсолютно не хотелось. И дело здесь не в диете, а в элементарном профессионализме. Актер должен сохранить наложенный на него грим до конца съемок, а съесть в жару бутерброд и при этом не испортить тщательно прорисованный гримером рот практически невозможно. Оставалась минералка.)
Сейчас часть труппы уезжала, поэтому лагерь гудел, как потревоженный улей. Те, кто не участвовал в погрузке съемочной аппаратуры, с лихорадочной скоростью собирали со столов вещи. Освободившиеся столы тут же безжалостно разламывали, сразу же раскладывая на отдельные штабеля крестовин и столешниц. С громким щелчком сплющивали шезлонги. Один в другой составляли стулья. Один из фургонов (тот, в котором во время съемок жил технический персонал) бесстыдно распахнули, из уютного домика снова превратив его в грузовой прицеп.
Всем вдруг нестерпимо захотелось как можно скорее убраться отсюда, от этой жары, от работы, от постоянной пыли, солнца, цикад и комаров. Перед глазами уже замаячили окна гостиницы. Любой нормальной гостиницы, где будут отдельные комнаты, умывальники и ванные, до краев наполненные водой.
Те, кто оставались, с нескрываемой завистью поглядывали на уезжающих. А уезжающие в немом исступлении лихорадочно паковали вещи. Если они успеют до темноты, то уже сегодня доберутся до города. Даже не города, а захолустной деревни, где отработавшие свои роли актеры смогут пересесть на местный автобус, а фургон со вторым оператором поедет дальше, до следующей деревни, вокруг которой режиссером были запланированы пейзажные съемки.
Шумный бестолковый и довольно удачный съемочный день постепенно скатывался к теплому ленивому вечеру.
На съемочной площадке ещё продолжались сборы. Отсюда было слышно, как там что-то тащили, кричали, ругались, посылали кого-то за запасными канатами… обещали спустить шкуру, если не успеют вовремя закончить…
Но уже наплывала благословенная вечерняя лень, незаметно приглушая все дневные звуки и давая долгожданную передышку перед оглушительным концертом ночных цикад.