Парамон юродивый
Шрифт:
Это не только взрослые и опытные думали, но и мы, дети, так широко осчастливленные Парамоном, и мы чувствовали, что бог с ними, с этими святыми: только беды наживешь!..
– Как же теперь?
– тихо сказал квартальный дяде.
– Ведь надо его отвести...
– Парамон Иваныч!..
– окликнул Парамона дядя.
– Что, золотой?
– Вот они говорят, нельзя, мол...
– На место жительства, - прибавил квартальный, - вас требуют.
Парамон поднял голову...
– Меня, что ли?..
– Да, - продолжал дядя, - вас требуют на место жительства...
– Ну во-от! Что мне там!
–
– А пущай!
– Да нельзя же ведь!..
– уж с нетерпением произнес дядя.
– Чево там - нельзя... ну!..
Это неуважение к "нельзя", которое мы почитали еще в утробе матерей наших, просто взбесило всех; даже нас, детей, взбесило. "Как "пущай"? обиженно думали мы.
– Начальство требует, а ты - "пущай"!"
– Что - "ну"!
– обидевшись, проговорил квартальный.
– Что тут "ну"? Когда требуют - так тут нечего нукать...
Парамон ничуть все-таки не испугался, а не умел понять, что ему говорят, и робко ответил:
– Ну господь тебя помилуй... Ничего! Что там!
– Опять-таки не "ничего", а требуют по этапу, домой!
– произнес квартальный, мало-помалу входя в аппетит притеснения.
– По этапу, Парамон Иваныч!
– пояснил дядя.
При словах "по этапу" мы опять стали все жалеть Парамона...
– Пущай!
– опять ответил Парамон, ответил так, не понимая, и опять мы перестали его жалеть... Хоть бы тут-то он испугался! Или хотя бы тут-то понял, что он "ничтожество"!
– Ну, - проворно заговорил квартальный, - разговаривать тут нечего! Я должен тебя взять с собой...
– Где живешь-то?
– простодушно спросил Парамон.
– Вот изволь собираться, и пойдем. Там узнаешь.
– Ох, трудненько, трудненько... пущай бы утречком прибежал! За семейку помолился бы.
– Ведь это вас в часть ведут, Парамон Иваныч!
– пояснил дядя, явно негодуя на глупое предложение молиться в части.
"Часть - это вещь серьезная; должен же ты понять, что там не до твоих глупостей!" - вот что, казалось, хотел он сказать своей фразой.
– Ну что ж, эко!
– отвечал Парамон.
– Помолюсь, ничего... Добрый человек... Все люди, все человеки...
Говоря это, Парамон, очевидно, и не думал идти.
– Ведь сейчас надо!
– опять нетерпеливо пояснял дядя.
– Ох-ох, сейчас-то!.. Чего уж? Утречком добегу...
"Что ты будешь делать с этакой дубиной!" - подумали и почувствовали все мы, не исключая и квартального.
– Ну вот что!..
– не вытерпел квартальный.
– До завтра он останется здесь...
– Слышишь, Парамон Иваныч! Остаешься до завтра!
– сказал дядя.
– Утречком, утречком!
– Остается под вашей ответственностью. Все, что здесь есть (квартальный указал на стены), все должно так и остаться до завтра, до моего прихода... Изволите слышать?
– Пом-милуйте!..
– Завтра будет составлен протокол... Что это, - часовня, что ли, у вас?
– вновь оглядывая беседку, произнес квартальный.
– Помилуйте, господин надзиратель! Рябятишки... баловство, больше ничего!
– Сколько времени он у вас живет? Отчего вы не донесли в полицию, что у вас беспаспортный?..
– Господин надзиратель...
– Хорошо-с! Завтра все разберем... Так чтобы все как вот теперь, все чтоб осталось. Я все помню.
Надзиратель, очевидно, стоял на твердой почве, чувствовал себя легко, свободно, знал, что его дело сделано, и попирал нас всех каждым своим вопросом, каждым словом. Дядя в ответ ему испускал только полуслова "пом-ми...", "господин надзир...", опять "пом...", "будьте покойны; будддте покойны!"
и т. д.
– Ну, со Христом! По домам, ребятушки!
– неожиданно произнес Парамон, поздно-о! Поздненько! Немогута!.. Со Христом, ступайте! Отдохнуть надо мне, окаянному...
– Ладно, ладно, отдохнешь, не беспокойся!
– не спеша направляясь к двери, проговорил квартальный.
– Ну, спаси те Христос!.. Устал ведь!..
– Хорошо-хорошо... Так до завтра!..
Квартальный спустился со ступеньки крыльца в сад. Дядя пошел вслед за ним.
По уходе дяди и квартального мы, дети, и некоторые из домочадцев продолжали оставаться в саду. Всем стало легче, когда кончилась эта сцена, но в то же время все мы чувствовали, что теперь, после того как ушел незваный гость, мы уж стали не те, какими были до его прихода. Парамон, как и всегда, сидит в своей беседке; как всегда, огонек лампадки чуть светит из-за занавески, и беседка была та же самая, что и пять, десять минут назад (вся сцена продолжалась не больше десяти минут); все было то же самое - и Парамон, и небо, и вэздух, - но мы были уже не те. В десять минут мы позволили пережить нашему сознанию и сердцу такие скверные ощущения, такие гадкие чувства, такие подлые, предательские мысли, и притом в эти десять минут таких скверных и гнусных мыслей и чувств обнаружилось в нас так мною, их такое открылось обилие в недрах нашего сознания и сердца, что все, так недавно близкое, родное нам - Парамон, беседка и небо, - было ужас как далеко от нас! Между нами была наша измена, внезапная и глубокая; отделаться, изгладить ее следы не было никакой возможности: измена шла, помимо нас, из глубины сердца... Мы узнали, чего не знали прежде, что мы - истинное ничтожество, узнали это теперь в глубине своего сердца...
Горели звезды в небе, благоухал воздух, ангелы приходили, как и всегда, к беседке Парамона, - а мы уж не смели ни думать об этом, ни наслаждаться, ни радоваться...
Мы теперь чувствовали себя предателями!
Темное, холодное и унизительное вошло тогда что-то в наше детское сознание, а главное - в сердце. Мне лично казалось, когда ушел квартальный, что я как-то даже ростом стал меньше и с боков съежился, точно кто меня окорнал по краям и охолодил все мое нутро.
– Будет шататься-то!
– не входя в сад, со двора закричал дядя. Дошатались вот... пошли спать.
Он был вне себя.
Все разбрелись по своим местам, чувствуя себя преступниками, изменниками... Я спал, завернувшись одеялом с головой и испытывая впервые вполне сознательно полную безнадежность моего существования. После этого я - чужой всему, никому не нужный и себя не уважающий человек. Я уж знал с этого дня, что себя я не могу ценить ни во что: факт был налицо. С этого вечера я стал страдать бессонницей и, утомленный, засыпал тяжело, точно опускали меня в темную, сырую, холодную, бездонную яму...