Паранойя
Шрифт:
Дэн щелкнул по лощеному квадратику бумаги, лежащему прямо перед ним на столе, и он, крутясь волчком, оказался прямо перед Анатолием. «Госфилармония» – было написано на нем. Показывая, что разговор закончен, Дэн несколькими большими глотками допил пиво и уже даже начал подниматься, но вдруг вспомнил и сел.
– Вот еще, Тол. Я не знаю, что ты там задумал, это – твое дело. Единственное – боже тебя упаси попытаться пронести туда оружие. И, если пронесешь что-нибудь, – достать. Там масса «тихарей» в толпе, за каждым полуметром зала закреплен «ствол» с оптикой, который свой сектор мониторит постоянно. Только полезешь за пазуху, только дернешься резко, и ты уже труп. Упакуют свинцом так, что гроб потом не поднимется из-за тяжести. Эти люди привыкли стрелять в других людей, для них – что ты, что Усама бен Ладен, что мать родная… И еще… Если ты собираешься сделать там какую-нибудь глупость, тебя задержат и будут допрашивать, возможно, сломают тебе все пальцы. Так вот, запомни: билет этот ты купил у спекулянтов за день до концерта. Со мной не встречался, инструкций не получал.
– Дэн, – укоризненно сморщился Анатолий.
– На этом бай. Подожди десять минут, потом выходи. Ни флаффа тебе, ни фивера, – Дэн подмигнул Анатолию, натянул капюшон байки и, перемахнув через лавку, превратился в закрытую дверь.
– Спасибо тебе, Дэн, – запоздало крикнул двери Анатолий. – Спасибо тебе, – уже не так уверенно в том, что действительно благодарен, повторил.
Он посмотрел в плексигласовое окно. Плексиглазовое. Плаксиглазовое. Окно из плаксивых глаз. Но нет, тех двоих там уже, к сожалению, не было. Или нет. Конечно же, не было их там к счастью, к счастью, к его счастью.
Он уже надел плащ, уже застегнулся и перевязался, уже дверь, кажется, открыл, когда из кухни подал голос телефон, но ему сейчас было не до проводных разговоров – кто бы ни звонил, и он вышел за порог, и уже собирался закрывать, но телефон стонал, ему очень нужна была помощь, и вдруг мелькнула почему-то мысль о Лизе (как будто она могла звонить ему на домашний) и, не снимая ботинок, загрохотал, поднял трубку, не способный сказать ничего от внезапно накатившего волнения. Вдруг там – вместо «алло» – просто ее смех. Оп-па! Но нет, снова издевательский, смешливый вопрос:
– Алло. Это квартира Нурмамбековых?
И мучительная попытка, как нужно правильно отвечать. И Анатолий просто повторил еще раз:
– Алло. Алло?
А издевательский баритон уже глумился, упиваясь своей шпионской ролью:
– Ванечка, зайчик! Как ты, горлышко не болит?
Эти слова больше бы подошли семидесятилетней, всю жизнь проработавшей воспитательницей в детском саду бабуле, но никак не этому голосу.
– Какаешь хорошо? – еще больше усугубил хохмач, уже искаженным от смеха голосом.
А машина-то, дружок, уже выехала, выехала к твоему телефону-автомату, и отпечатки снимут, и пробы с трубочки, которой ты ушком касался, возьмут. Чего же ему надо?
– Нам сегодня опять звонила тетя Алия, – перешел он к делу и даже ритм речи стал другим – быстрым и сбивчивым, и Анатолий включился и слушал, слушал. – Так вот, тетя Алия просила тебе передать, чтобы ты срочно вылетал к ней в Нью-Йорк. Ты понял, Ванечка? В Нью-Йорк. Ближайшим самолетом. Дяде Тазику стало совсем плохо. Рейс через три часа. Пропустишь – дядя Тазик умрет, и всем нам будет очень грустно.
Анатолий бросил трубку, не дожидаясь, пока голос договорит. Он запретил себе думать об этом. Не думать. Не думать! Зачем ему уезжать? Он не может уехать. Извини, Серый, не может. И запретит себе думать о том, почему все вокруг – от следователя до бывшего друга – просят его слинять из страны.
От дома до филармонии было двадцать минут ходу – глупо брать машину, как бы привлекательно ее вздыбленные ноздри ни выглядывали из-под сугроба. И опять этот мысленный укол: черт его знает, где он будет встречать рассвет, при таких-то планах на вечер, а потому пусть лучше его фрау сверкает своими ноздрями в свете этого домашнего фонаря, сделавшегося за годы как будто предметом квартирной обстановки. Снег, валивший, когда из-за окон еще что-то брезжило, сейчас прекратился, сказочные сугробы ждали выезда сказочных карет, выкрашенные в черный цвет ажурные ограды парка напоминали о тех временах, когда общество было еще спасительно классовым, а парки тщательно защищались от тех горожан, которые сейчас в них уютно, рассыпавшись шарфом по снегу и зацепившись ногой о ногу, спали.
По правую сторону улочки, через чрезмерную арку, выпадавшую в центр города, он насчитал восемнадцать припаркованных и заметенных снегом автомобилей и никак не мог вспомнить, значит ли это, что она жива, или то, что ее уже нет: он опять забыл, что загадал о чете и нечете до того, как начал считать. Смерть ее представлялась теперь ему каким-то страшным чувством внутри – тишиной неспокойного рода. Он говорил «она мертва», и ничего не происходило, но потом откуда-то именно снизу поднималось ледяное небытие, знаменовавшее его собственную смерть, которая тоже ведь когда-нибудь наступит. Ему казалось, это единственный способ понять, где она сейчас, а если ее нет – представить, что и его тоже нет, и страшнее всего в эту игру было играть ночью, лежа, когда что открытые, что закрытые глаза сообщали одну и ту же безразличную ко всему мглу, и он не был уверен, что не умер.
Выйдя на проспект, Анатолий на секунду замер, ошалело крутя головой по сторонам: все было в праздничных огнях и гирляндах, все сверкало водопадами огней, люди готовились праздновать что-то декабрьское, но все эти торжества сейчас, конечно, отменят до тех пор, когда его Елизавета не найдется. Вдев голову в поднятый воротник пальто, он неприветливо зашагал, чувствуя, как и в нем неуместной волной, случайным воспоминанием о детской елке, поднимается какая-то праздничность, и он даже сопротивлялся ей, пока не почувствовал, что в самом искреннем веселье без Лизы есть нотка грусти, как в елочной игрушке, подаренной давно уехавшим человеком, которого еще любишь так, что лучше бы ее нечаянно разбить. Толпа текла вперед – галдящая, хмельная, поющая, обтекая высившиеся среди нее, словно скалы в пенных водах, ровные фигуры в черном, расставленные через семьдесят его шагов, а это означало, что Дэн был прав, прав.
Одеты стоявшие были по-разному – у кого длинное пальто, у кого – толстая спортивная куртка, одни были в кепках, другие – в меховых шапках, третьи – с непокрытыми головами, объединяло их лишь одно – черный цвет одежды, да высокий рост, да полная неподвижность. Нет, конечно, слишком многое их объединяло и выделяло из толпы, а не только что-то одно. Наушник на вьющемся проводке, уходивший из уха куда-то за спину, короткие стрижки, выражения лиц, утолщения слева на груди (неужели и эти с «пушками»?), взгляд, которым они профессионально осматривали всех идущих, взгляд глаз, в которые лучше не смотреть, не поднимать голову, но он поднял и посмотрел, и длилось это всего долю секунды, но «черный» отреагировал моментально, вычленив какую-то настораживающую особенность в смотрении Анатолия, и поднял рукав, и напряженно заговорил что-то своему запястью. Если его сейчас арестуют… Нет, его не будут задерживать, пока ведь не за что, он – обычный фриканутый горожанин, которых полно накануне ваших праздников, но следующий из оцепления встретил его уже поворотом головы и пристальным взглядом – лучше всего было бы, пожалуй, свернуть, выпить где-нибудь кофе и пройти сюда еще раз, когда этот их охотничий треморок поуймется, но время, время! Он очень боялся, что после того, как к филармонии подъедет кортеж Муравьева, вход в зал будет закрыт даже для тех, чьи билеты не аннулированы.
В толпе кто-то пробежал, пьяный, горячий, ошалевший, со всей очевидностью представляющий опасность только для самого себя и собственного носа на раскатанном льду тротуара. Но его уже засекли. За ним уже бежали. Искра нервозности проскочила по цепи, и об Анатолии, кажется, позабыли. Площадка перед филармонией была взята в двойное кольцо, а проспект перекрыт вовсе. Очень он правильно сделал, что пошел пешком. Для того, чтобы пройти через оцепление, нужно было только показать этим людям билет, а, кстати, где его билет, – и снова слишком яростно он принялся выворачивать карманы и шарить по брюкам – его снова заприметили, и уже отделилось несколько особенно черных силуэтов, и направились к нему, когда билет обнаружился в том кармане, с которого он начинал искать, и он показал им его, слегка уже примятый, и выдал такую жалкую, с перепугу, улыбку, что двое отступили обратно в свой круг. Любитель классической музыки. Типичный, во всей своей психопатологической красе. Плечо, голове над которым он протянул билетик, отползло в сторону, как и в случае с дверью в прокуратуре – лишь на столько, чтобы он мог протиснуться бочком: видно было некое общее правило пропуска обычных граждан куда бы то ни было, и заключалось оно в том, что ходить нужно – бочком.