Паранойя
Шрифт:
– Так, Анатолий, – следователь стал очень внимательным и каким-то грустным. – Я вижу, что перед нашей встречей вы посчитали нужным с кем-то проконсультироваться. И знаете, какой вывод я делаю для себя? Скажите мне, зачем обычному человеку, которого вызывают на беседу, предпринимать какие-то меры, чтобы защитить себя? Человеку, который уверен в себе, не чувствует какой-то вины? Ну подумайте? То есть, Анатолий, вы почему-то решили перестраховаться, прибегли к… Что, адвокату звонили? Может, и за границу уже интервью дали, что вас в МГБ вызвали, пальцы вам в косяках дверных ломать?
– Никуда
– Ой, ну не надо вот воспроизводить все эти мифы о нас, – отмахнулся следователь. – Вы – здравомыслящий человек, но, повторюсь, ваша вот эта суета меня, как профессионала, заставляет задуматься.
– Послушайте, – меня несло, я не мог почему-то просто позволить ему сказать свою мысль и перейти к допросу. – Послушайте. Вот мы, как вы говорите, сейчас побеседуем, я скажу что-нибудь не то, а вы внесете это в протокол, а потом вызовете меня и уже сразу в наручниках. Потому что протокол – это уже основание для…
– Голубчик, вы меня совсем не хотите слышать. Ну почему вы мне до такой степени не верите? – Дело в том, Лиза, что он действительно выглядел обиженным! Ну, если не обиженным, то покоробленным, и мне действительно начало становиться стыдно. – Я вам говорю: дружеская беседа. И все! Поговорили и разошлись! Да я… Я, между прочим, вообще протокола вести не буду! Вообще. Говорим без протокола!
– И мне ничего не нужно будет подписывать?
– Ничего! Поговорим, и вы поедете домой, допивать свой кофе (а кофе я, Лиза, действительно не допил!).
– Хорошо. Я понял, Евгений Петрович. Я буду честно отвечать на ваши вопросы. Без протокола.
– Хорошо. В каких отношениях вы состояли с Елизаветой Супранович?
И вот здесь – может быть, он специально так сделал, Лиза, но я растерялся. Дело в том, что он сказал о тебе, милая, в прошедшем времени. И, пока я обдумывал этот грамматический нюанс, пришло время отвечать на этот ужасный, повисший в воздухе…
– Ну… В теплых, дружеских отношениях.
Я знаю, Лиза, ты возразишь, что, может быть, не надо было ему вообще говорить о нас, но нас могли видеть, видеть, а его лучше впрямую не обманывать. Я прекрасно ответил, прекрасно: коротко и не придерешься. Теплые и дружеские. Кто может оспорить то, что наши с тобой отношения были теплыми и дружескими? Да никто!
– Когда и где вы познакомились? – сразу же выдал он.
– Познакомились… Весной этого года. В кафе «Шахматы» на улице Карла Маркса. Случайно.
– Как часто встречались с тех пор?
– Ну… Встречались… Регулярно.
– Были ли у вас отношения романтического характера?
И вот что мне нужно было отвечать на этот вопрос? Как далеко в их головах простирается понятие «романтического»? Они подразумевают постель или робко замирают у дверей спальни с букетом роз?
– Я… Я не знаю, – заспешил я, обдумывая всю глупость термина… – Романтического характера? Это, типа, когда в кино под ручку ходишь? В кино мы не ходили. Прошу особенно отметить в вашем… Отчете. Ни разу.
– Ну зачем вы мне хамите? – Следователь разочарованно отодвинул в сторону документ, подвернувшийся ему под руку в этот горестный для него момент. Документ, отчаявшись подползти под стопку других подобных себе, загнулся вверх и скончался.
– Извините, пожалуйста, Евгений Петрович. Ну правда, ну глупо это звучит, «романтические отношения»… Как на инструкции к презервативу или в речи директора школы перед выпускным вечером…
– Хорошо, Анатолий, давайте так: вы вступали в интимную связь? И я тут упрежу ваши дальнейшие выверты: у вас был, как сейчас принято говорить, секс с гражданкой Елизаветой Супранович?
И, знаешь, ведь это я сам себя загнал в этот тупик. Мог бы просто ответить что-то про «романтические отношения», а потом вывертываться, как захочу, говорить, что понимаю «романтические отношения» как исключающие секс… В общем… Что ж сказать? Ну да, вот так:
– Можно, я не буду отвечать на этот вопрос?
– Можно, – еще более разочарованно ответил следователь.
Вот, эта сцена… Как будто один кореш у другого выпытывает: ну ты ее трахнул, а? А тот, второй, благородный, – не колется, а на самом деле, конечно, не трахнул, если б трахнул – уже б расписывал во всех подробностях. Может, он так и понял? Или он что-то знает? Проблема в том, что я не знаю, что он знает, и не могу об этом спросить, а он мало того, что знать может многое, но и о том, чего не знает, спрашивать может в лоб. И не дай бог мне соврать о том, что ему известно!
– Хорошо, Анатолий. Я чувствую, что беседы у нас не получится. Скажите тогда только, когда и где вы в последний раз виделись?
– А почему ее начали искать, Евгений Петрович? Вот давайте так: если у нас беседа, то я тоже у вас поспрашиваю, в две стороны поработаем, да?
Следователь задумался. То есть нам-то с тобой понятно, кто дал распоряжение тебя искать. Но он ведь не мог мне сказать: «Муравьев Николай Михайлович лично». Ситуация была обратной: я знал то, что он, гад, пытался утаить.
– Девушка исчезла, – начал он.
– Да кто ж сказал, что исчезла, – не дал я ему расслабиться. – Вдруг на отдых в Ниццу укатила?
– Не сказав никому?
– А кому она могла сказать?
– Ну вам, например, Анатолий, – хитро блеснул глазами следователь, и я понял, что отнюдь не один я здесь забавляюсь. – Вам она говорила, куда она могла бы уехать?
Может быть, и вызывали-то только для этого вопроса, а?
– Нет, Евгений Петрович, мне она не сообщала о том, что собирается уехать.
Я думаю, что здесь я ему немножко соврал, ведь ты говорила, что исчезнешь, но «исчезнуть» и «уехать» – не одно и то же, правда?
– Я не знаю, где она сейчас. И мне интересно, кто вам сказал, что она исчезла. Может, он и знает, – вконец осмелел я.
– У исчезнувшей Елизаветы Супранович в Кобрине живет бабушка, с которой она всегда созванивалась не реже раза в неделю. Кроме того, у нее есть несколько подруг. И все эти люди обратили внимание следственных органов на то, что всякий вид связи с Елизаветой Супранович отсутствует, а ее саму никто не видел уже очень долгое время. Мы не могли не отреагировать. Кроме того, в зарубежные средства массовой информации поступила наводка…