Парашютисты
Шрифт:
— Вот, смотри, только, чур…
— Иван Скачко?
— Ага.
— Ничего. Очень даже ничего. Одобряю.
…В эту ночь Слободкин рассказал Кузе историю своей любви. Их койки стояли рядом, у самого окна, и, когда все в роте заснули, Слободкин зашептал над самым ухом товарища:
— Познакомились мы случайно в Клинске. Помнишь, когда под Новый год к шефам ездили?
— Я не ездил.
— Ты-то в наряде был, а вот мне повезло.
— Так уж сразу и повезло?
— Ты слушай, она такая хорошая… Я
— Кто ж такая?
— В школе учится. Кузя тихонечко свистнул.
— Но ты не подумай, не девчонка какая-нибудь, Умница, и ямочка на щеке.
— Ямочка?
— Когда улыбнется, уползает вот сюда, — Слободкин показал на своем лице, куда именно уползает ямочка.
— Криворотая, что ли?
— Дурак ты, Кузя. От счастья это, понимаешь?
— От счастья?
— Ну да, от счастья. Неужели не понятно? Вот ты с парашютом лучше всех прыгаешь, но в жизни совсем не разбираешься.
— А ты откуда знаешь, что от счастья?
— Она сама пишет; "Твоя счастливая И.". В каждом письме, хочешь, покажу?
— Чужие письма читать не полагается. Я человек интеллигентный.
— Интеллигентный? А когда ребята свои письма вслух читают, слушаешь?
— Когда читают, слушаю, но сам носа не сую.
На рассвете зашелестел Слободкин клинскими письмами над ухом Кузи. Каждое действительно кончалось словами: "Твоя счастливая И.".
— Значит, по-настоящему? — уже совершенно серьезно спросил Кузя, когда Слободкин дочитал последнее письмо.
— Я так понимаю. Только чтобы рота ни в коем случае…
— Вот затвердил: рота, рота… Рота, она тоже не каменная, все поймет, если надо.
— Я тебя умоляю.
— Не умоляй, я тайну хранить умею. Но рота, по-моему, кое о чем догадалась.
— Ты шутишь?
— Почему шучу? Ни людям, ни тем более ротам с любовью шутить не полагается.
Они рассмеялись — тихо-тихо, как смеются только очень счастливые люди. Даже дневальный ничего не услышал.
А может, просто у тумбочки стоял деликатный человек и, в нарушение всех уставов, делал вид, что не дошло до его слуха ни звука из того, что шелестело, жужжало, вздыхало всю ночь за его спиной?
Почти все ребята в роте действительно знали о том, что Слободкин влюблен, но никто над ним не смеялся, хотя над некоторыми подшучивали будь здоров. Слободкину каждый хотел помочь.
— Так смотри же не забудь, опусти прямо на вокзале! — еще и еще раз просил Кузю Слободкин.
— Теперь уж не забуду, — многозначительно отвечал Кузя, — теперь я ваш болельщик. Два — ноль в вашу пользу, твою и И.С. Скачко…
Провожали Кузю всей ротой, всем наличным составом. Наверное, ни один дипкурьер в мире не возил с собой чемодана, так туго набитого письмами.
Вернулся Кузя ровно через пять дней, но успел справиться со всеми поручениями. Были, конечно, своевременно отправлены и письма, предназначенные И.С. Скачко. Именно письма, а не письмо, ибо Слободкин в последнюю минуту вручил Кузе целую пачку посланий, помеченных одним и тем же всей роте запомнившимся клинским адресом.
Сперва на вопросы ребят Кузя отвечал коротко и лишь вечером в курилке немного разговорился.
— Москва как Москва. Все на месте. Только одна вещь меня удивила очень.
— Какая?
— Немцы.
— Что немцы?
— Прохожу по улице Горького, от площади Пушкина к Моссовету. Представляете?
— Ну-ну?
— Поравнялся с Леонтьевским переулком. Он оттуда весь, до самого конца, просматривается. В глубине немецкое посольство стоит. На посольстве — флаг. Огромный. Со свастикой от края до края. Я как увидел, аж дрожь по всему телу прошла. Фашистский флаг в самом центре Москвы!
— Да-а-а… — задумчиво протянул Слободкин. — Но в то же время что поделаешь — договор. Взаимное ненападение,
— Я политграмоту знаю, — оборвал Слободкина Кузя. — Договор. Ненападение. Насчет договора дело ясное. Заключен, подписан, ратифицирован. Но фашист есть фашист. И дороги пылят не случайно. Согласны?
— Согласны.
— То-то и оно. Но надо было еще видеть, как он висит, этот флаг.
— Как же?
— Трудно, братцы, и придумать что-нибудь более наглое. Древко торчит из стены горизонтально, — Кузя вытянул перед собой руку, — вот так. С него почти до самого тротуара — огромное полотнище. Всякий, кто проходит мимо посольства, должен низко наклонять голову, чтобы не задеть флага. Идут москвичи и словно отвешивают поклоны черному пауку.
— Ну, это ты уж перехватил! — воскликнул кто-то.
— Да нет же, ребята! Я спектакль этот разгадал сразу. Все у них тонко и точно рассчитано, как в театре.
— А наши?
— Ни один милиционер пальцем не шевельнет.
— Милиция тут ни при чем.
— Одним словом, удивило меня все это. Разозлило даже.
— Меры принял? — полушутя-полусерьезно спросил Слободкин.
— Принял.
— Какие же?
— Плюнул, выругался.
— Ну вот и молодец!
— Но ведь зло берет: только всего и мог, что плюнуть.
— Но ведь и выругался?
— Это уж будьте спокойны!
Разговор был окончен, но долго еще не расходились ребята из курилки. Молча тянули одну папиросу за другой. Каждый думал о своем. Кто о доме, кто о родных, кто о рассказе Кузи про свастику. Но все в конечном счете думали одну общую невеселую думу. О войне. О войне, нависавшей над страной с неумолимой неизбежностью. Военная игра, в которую солдаты играли каждый день, каждый час, все больше поворачивалась к ним гранью настоящей войны.