Паразиты сознания
Шрифт:
Некоторым из нас переносить подобное было не ахти как приятно. Страх паразитов мы по ошибке принимали за свой собственный, что было естественно — ведь, возникая в подсознательных глубинах мозга, он затем поднимался непосредственно в сознание. Более опытным из нас приходилось постоянно быть начеку, чтобы никто из числа новобранцев случайно не поддался панике. Мы понимали теперь природу синдрома «боязни космоса», сводившего до этой поры на нет все усилия человека проникнуть в космические дали.
Так шли дни, и мы убеждались, что победа у нас уже в руках и все измеряется лишь тем, сколько времени пройдет, прежде чем паразитов окончательно доконает паника. Отделяющее нас от Земли расстояние с каждым днем возрастало еще на сто девяносто тысяч километров. Вопрос теперь состоял лишь в том, сколько нам еще останется пройти, прежде чем они «сломаются».
Я обнаружил, что в сознание моту теперь опускаться с чрезвычайной легкостью. Я мог это проделывать, даже не закрывая глаз. Мне наконец стало ясно, что имел в виду Тейяр де Шарден, говоря, что подлинным домом для человека является ум. Я мог также опускаться через «детскую» и, снижаясь, вплывать в ареал «отсутствия». Но теперь мне было ясно, что «отсутствием» это никак не назовешь. Безусловно, этот слой имел определенные атрибуты пустого пространства: безмолвие, дремотный покой. Но такое безмолвие аналогично безмолвию на дне Тихого океана, где возникновению жизни мешает чудовищная сила давления. Это «отсутствие» есть здесь жизненная энергия в чистом виде (однако, вижу, смысл слов здесь настолько мельчает, что они толком ничего и не значат). В этом мире темного покоя я проводил порою по многу часов кряду — так просто парил, ничего при этом не делая. Все это трудно ухватить и осмыслить, потому что мы так сжились с привычкой к движению, а паразиты испокон вносили в наши мыслительные процессы такой хаос... А между тем безмолвие — безмолвие и абсолютный покой — естественны для человека. Это знакомо каждому поэту, ведь в безмолвии он начинает понимать величие своих собственных внутренних сил — «души», как сказал бы Уордсворт. Бросить камешек в бушующее море — от него не останется и следа. А вот бросить его в спокойный пруд — и можно будет различить каждый из разбегающихся кругов, расслышать, как они с легким шепотом касаются берега. Паразиты всегда намеренно держали ум человека во взбудораженном состоянии, насылая на него для этой цели рассредоточивающую энергию Луны; потому-то человек никогда и не был способен использовать присущую ему силу во всю ее невиданную мощь. Поэты да те, кого именуют гениями, — вот кто, единственно, хотя бы смутно подозревал у себя существование таких сил.
Подошел момент, требующий бесповоротного решения. С той поры как мы оставили Землю, прошло уже десять суток. Топлива у нас хватало как раз на то, чтобы, развернувшись, долететь до ближайшего искусственного спутника. Паразиты мозга, чувствовалось, вот-вот должны были от нас отстать. Можем ли мы пойти на риск и продолжать уноситься дальше в открытый космос? Случись что-нибудь, и помощи там ждать будет неоткуда. Зная, что понадобится энергия, мы перестали пользоваться электрооборудованием. Корабль снабжен был гигантскими фотонными парусами, раскрывшимися сразу после того, как мы вышли за пределы земной атмосферы. Поступательное движение нам в какой-то степени обеспечивало давление солнечного света; от Солнца же исходила и изрядная часть энергии, обеспечивающей работу двигателей. Но для возвращения на Землю фотонные паруса, похоже, не годились: управляться «оснасткой» космического корабля — далеко не то, что управляться с яхтой. Да, по мере продвижения мы действительно свели использование энергии к минимуму. В космос мы углублялись на «холостом» ходу, и единственно противостоящей этому силой была гравитация отдаленных планет и метеоритов, стремглав проносящихся мимо с интервалом две-три штуки в час.
Мы решили пойти на риск. Сомневаться в благополучном возвращении на землю было даже как-то дико. Поэтому мы, откинув все сомнения, продолжали путь, ожидая, когда паразиты ослабят хватку окончательно.
Произошло это на четырнадцатый день, и то, как это будет выглядеть, никто из нас и представить себе не мог. Все утро я не переставая чувствовал, что страх и ненависть ко мне неизбывно растут. Ум у меня сделался неожиданно пасмурным, его заполонило буйное движение — ничего подобного с той поры, как мы оставили позади Луну, я у себя припомнить не мог. Мы с Райхом сидели у заднего иллюминатора, долгим взором провожая Землю. Вдруг лицо у Райха исказил такой страх, что я сам невольно ужаснулся. Я глянул в иллюминатор выяснить, что могло его так напугать. Обернувшись назад, я увидел, что лицо Райха делается серым, как у смертельно больного человека. В следующую секунду он тяжело, всем телом содрогнулся, на мгновенье закрыл глаза... И преобразился. Он вдруг разразился гомерическим хохотом, но это был полный неописуемого восторга хохот здорового человека. И тут в самых недрах своего существа я почувствовал что-то ужасное. Словно какое-то странно живое создание, разрывая плоть, стремилось выскрестись из меня наружу. Физическая и умственная агония слились воедино. Мне не выжить — это я понял со всей определенностью. И тут над самым ухом грянул вопль Райха: «Все в порядке! Мы их разбили!! Они уходят!!» Тут ощущение стало поистине чудовищным. Наружу из меня с силой протискивалось что-то пакостно-осклизлое и бесконечно злое. В голове на какую-то секунду задержалась мысль: я заблуждался, думая о паразитах как о созданиях, существующих независимо друг от друга. Они были чем-то слитным. Это было ОНО — нечто такое, что можно сравнить лишь с невообразимо огромным студенистым спрутом, чьи щупальца отделены от тела и могут двигаться самостоятельно. Это было непередаваемо гадко — равносильно тому, как если бы, почувствовав под одеждой боль, я вдруг обнаружил там какого-нибудь жирного плотоядного слизня, успевшего прожрать меня до самых внутренностей. И вот теперь эта бесконечно мерзкая тварь, грузно шевелясь, хлопотливо выскребалась из своей каверны наружу, и я чувствовал ее ненависть к себе, ненависть такую всепоглощающую и беспредельно тупую, что для выражения ее на человеческом языке потребуется уже какое-то новое слово.
И вдруг — бесконечное, невыразимое облегчение от осознания того, что оно ушло. Я отреагировал на это не так, как Райх. Чувство счастья и благодарности, захлестнувшее меня, было так велико, что сердце зашлось (мне показалось, оно вот-вот не выдержит), а из глаз ручьем хлынули слезы, обратив свет солнца в радужную искристую дымку, я вспомнил, как ребенком плавал под водой с открытыми глазами. После этого, уже слегка успокоившись, я почувствовал себя подобно спасенному больному, на глазах у которого врачи только что удалили какую-то отвратительную злокачественную опухоль.
Остальные члены группы в это время принимали пищу в соседнем отсеке. Мы с шумом к ним туда ворвались и сообщили о случившемся. Все пришли в невообразимое волнение, накинулись с расспросами. Признаков надвигающегося страдания никто из числа присутствующих у себя еще не замечал. Мы с Райхом, думается, испытали это ощущение первыми по той причине, что нам случилось находиться лицом к уходящей вдаль — Земле — это его и вызвало. Так что остальным мы посоветовали перейти в соседний отсек, предупредив, к чему им следует себя готовить; сами же после этого направились в другой конец корабля, где стояла глухая темнота, с тем чтобы там совершить свое первое путешествие в новую, свободную страну ума.
И вот, дойдя до этого места, я начинаю сознавать: все, что я, начиная отсюда, ни произнесу, будет ложью. Поэтому сейчас вместо того, чтобы пытаться заставить наш повседневный язык проделывать работу, для которой он никогда не предназначался, я попробую сосредоточить усилия на объяснении.
Свобода — наиважнейшее из всех ощущений, какие только может испытывать человек. Обычно в жизни оно длится лишь какие-то секунды, когда внезапное стечение обстоятельств, побуждающее к немедленному действию, вдруг вызволяет наружу всю нашу энергию. В таких случаях происходит следующее: ум наш, не будучи более привязан к сиюминутной реальности, внезапно обретает орлиный размах.
Главным несчастьем для человечества является то, что мы все привязаны к сегодняшнему дню. Это происходит оттого, что мы действуем как машины и свободная наша воля, можно сказать, выражена минимально. Наше тело представляет из себя хорошо отлаженную машину — в сущности, то же, что и автомобиль. Или, может, более удачным сравнением будут те биоэлектрические протезы, которые приживляют людям, потерявшим руку или ногу. Эти протезы, элементы питания у которых действуют фактически бессрочно, безукоризненно имитируют движения настоящих рук и ног; я слышал, люди, проносив их по несколько лет, вообще забывают, что эти конечности у них не настоящие. Но стоит в них выйти из строя элементу питания, как человек моментально убеждается, что его протез — это всего лишь механизм, а собственной его, человека, воле отведена при движении мизерная роль.
Да, эта истина относится ко всем нам. У нас гораздо меньше силы воли, чем мы думаем. А это значит, мы почти не имеем реальной свободы. По большей части для нас это вряд ли имеет значение, поскольку «машина» — наше тело и мозг — исправно выполняет то, чего мы от нее, собственно, требуем: ест, пьет, выбрасывает шлаки, спит, совокупляется и так далее.
Но у поэтов и мистиков случаются такие моменты свободы, когда они начинают сознавать в себе желание, чтобы их «машина» сотворила что-нибудь гораздо более интересное. Им становится угодно, чтобы их ум во мгновение ока отделился от мира и воспарил над ним. Наше внимание, как правило, бывает прикреплено к окружающим нас сиюминутным мелочам и конкретным предметам — этим оно напоминает лавирующий на скорости автомобиль. И вот, в какой-то момент рычаг скорости переводится в «нейтральное» положение и ум, перестав отвлекаться на сиюминутные детали, становится вдруг свободен. Теперь вместо того чтобы заниматься всецело окружающей его пустой реальностью, он делается волен избирать ту реальность, которую ему предпочтительней созерцать. Будучи включен «на передачу», наш ум может использовать память для того, чтобы воссоздавать события минувшего дня или картину места, расположенного в другой части света. Но изображение при этом получается тусклое, как свеча при дневном свете, или вовсе призрачное. В моменты же «поэтические» — моменты свободы — вчерашнее становится столь же реальным, как и происходящее в данный момент.
Если б люди могли постичь ту хитрость, посредством которой можно «ставить» и «убирать» ум с «передачи», они возобладали бы тайной божества. Но нет хитрости более сложной, чем эта. Наше тело как робот, который упорно продолжает выполнять то, что выполнял на протяжении миллиона лет: есть, пить, выбрасывать шлаки, совокупляться — и состоять в услужении у сиюминутной реальности.
Так вот, впервые открыв для себя существование паразитов, я получил возможность «сломить» привычку, которую они тщательно взращивали и насаждали. Иными словами, я неожиданно уяснил, что в человеке от природы вовсе не заложено сознавать ощущение свободы — этого «намека на бессмертие» — лишь краткий миг, а потом мгновенно его утрачивать. Нет ничего, что мешало бы ему испытывать это чувство хоть по десять часов кряду, если ему это нравится (больше было бы уже вредно, ведь в конце концов какое-то время нужно уделять и сиюминутным мелочам).