Парень из преисподней, Беспокойство, Жук в муравейнике, Волны гасят ветер
Шрифт:
Мнений оказалось два. Одни (главным образом, соседи Болтуна) требовали, чтобы Болтуна отдали в Новую деревню — пусть-ка он там живёт. Другие же, люди спокойные и серьёзные, живущие на другом конце деревни, считали, что нет, женщин стало мало, воруют женщин, и потому невесту нужно брать к себе. Спорили долго и сначала по существу. Потом Колченог неудачно выкрикнул, что время военное, а про это забывают, и про Болтуна сразу забыли. Слухач стал кричать, что никакой войны нет и не было, а есть и будет Великое Разрыхление Почвы. И вовсе не Разрыхление, возразили в толпе, а Необходимое Заболачивание. Поднялся старик и, выкатив глаза, хрипло завопил, что всё это нельзя, что нет никакой войны, и нет никакого Разрыхления, и нет никакого Заболачивания, а есть, была и будет борьба на всех фронтах. Как же нет войны, шерсть на носу, отвечали ему, когда за чудаковой
Атос, зная, что теперь это надолго, попытался начать разговор с Хвостом, Хвосту было не до разговоров. Хвост кричал: «Одержание! А мертвяки почему? Про мертвяков молчите, потому что не знаете, что и думать! Вот и кричите про Одержание!» Покричали про мертвяков, потом про грибные деревни, потом устали и начали затихать, утирая лица, обессиленно отмахиваясь друг от друга руками, и скоро обнаружилось, что все молчат, а спорят только старик и Болтун. Тогда все опомнились. Болтуна посадили, навалились, напихали в рот листьев. Старик ещё некоторое время говорил, но потерял голос и не был слышен. Тогда поднялся взъерошенный представитель Новой деревни и, прижимая руки к груди, искательно озираясь, стал сорванным голосом просить, чтобы Болтуна к ним в Новую деревню не посылали, а взяли бы невесту к себе, а уж за приданым Новая деревня не постоит… Новый спор начинать уже не было никакой возможности, и выступление представителя решило вопрос.
Народ стал расходиться на обед. Хвост взял Атоса за руку и увлёк в сторону под дерево.
— Ну когда же идём? — спросил он. — Мне в деревне надоело, я в лес хочу, в деревне скучно, не пойдёшь, так и скажи, я один пойду, Кулака или Колченога подговорю и с ними вместе уйду…
— Выходим послезавтра, — сказал Атос. — Ты пищу приготовил?
— Я пищу приготовил и уже съел, у меня терпенья не хватает на неё смотреть, как она зря лежит и никто её, кроме старика, не ест, а у меня сердце болит на это смотреть, я этому старику когда-нибудь шею накостыляю, если скоро не уйду… Как ты думаешь, Молчун, кто такой этот старик, почему он у всех всё ест? И где он живёт? Я человек бывалый, я в десяти деревнях бывал, у чудаков бывал, даже к заморённым заходил, ночевал у них и от страху чуть не помер, а такого старика никогда не видел, он у нас какой-то редкостный старик, я думаю, мы его потому и держим, и не бьём, но у меня больше никакого терпения не хватает смотреть, как он по моим горшкам днём и ночью шарит и на месте ест, и с собой уносит, а ведь его ещё мой отец ругал, пока его мертвяки не забили… И как в него всё это влазит, ведь кожа да кости, там у него внутри и места нет, а два горшка вылижет, и с собой два унесёт, и горшки никогда обратно не возвращает… Слушай, Молчун, может, это не один старик, а их двое или трое? Двое спят, а один работает, нажрётся, второго разбудит и спать ложится…
Хвост проводил Атоса до дома, но обедать отказался — из вежливости. Поговорив ещё минут пятнадцать о том, как на озере в Тростниках приманивают рыбу шевелением пальцев и пообещав приготовить к послезавтрему новые запасы, а старика беспощадно гнать, он удалился. Атос перевёл дыхание и вошёл в дом. В голове от бесконечных разговоров и шума уже сгущался тяжёлый туман, который к вечеру обычно доводил его до обмороков и тошноты.
Навы дома ещё не было, а за столом сидел старик и ждал кого-нибудь, чтобы подали обед. Он повернулся лицом к Атосу и сказал:
— Медленно ты, Молчун, ходишь, я уже в двух домах побывал, везде уже обедают, а у вас пусто, потому у вас, наверное, и детей нет, что медленно ходите и дома вас никогда не бывает, когда обедать пора…
Атос подошёл к нему вплотную и некоторое время постоял, соображая. Старик говорил:
— Сколько же это ты будешь до Города идти, если тебя и к обеду не дождаться? Я теперь всё про тебя
Атос взял его под мышки и рывком поднял от стола. Старик от удивления замолчал. Атос вынес его на вытянутых руках из дома, поставил на дорогу и вытер руки о траву. Старик опомнился.
— А еду вы на меня возьмите сами, — сказал он вслед Атосу. — Потому что я иду свой долг исполнять, а вы — для удовольствия, через нельзя.
Атос вернулся в дом, сел за стол и опустил голову на стиснутые кулаки. Послезавтра я ухожу, думал он. Послезавтра. Послезавтра.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Голос дежурного произнёс:
— Экстренный сеанс Д-связи. Земля вызывает Горбовского Леонида Андреевича. Говорите, Леонид Андреевич…
Поль поднялся, чтобы выйти, но Горбовский сказал:
— Куда вы, Поль? Останьтесь! Какие у меня с Землёй могут быть секреты? Да ещё по Д-связи… Горбовский слушает, — сказал он в микрофон. — Это кто?… Кто?! А если по буквам? Нет, на экране ничего не разберу… Ботва какая-то на экране… Бот-ва!… Да… А-а, Павел?! Так бы и говорил. Ну как ты живёшь?!
Связь была на редкость плохая. Изображение на экране напоминало полуразрушенную древнюю фреску, а Горбовский всё время морщился и переспрашивал, вдавливая пальцем в ухо горошину репродуктора. Поль присел в кресло для посетителей и стал разбирать сводки.
— Как тебе сказать… Более или менее отдохнул… Что?… А-а, да, неплохо… Пока всё в порядке. А почему ты вдруг заинтересовался?… Ну-ну!… Опять… А нельзя ли как-нибудь этого Прянишникова временно посадить под замок? Чтобы не открывал… Закрыть надо, а не работать! Слышишь? Закрыть! Контакт уже установлен?… Ну вот. Только этого нам и не хватало… Да. Я всегда очень интересовался этим вопросом. Только не в том смысле, как ты думаешь… Я говорю: интересовался, только в другом смысле! В негативном смысле, понимаешь? В негативном!… В смысле «да минет нас чаша сия»!… Правильно ты понимаешь. Решительно против. Это открытие нужно закрыть, пока ещё не поздно! Вы не даёте себе труда подумать, что вы там делаете!…
За окном был дождь и туман. Настоящий туман. Тянуло сыростью и запахом леса, неприятным, острым запахом, который в обычные дни не поднимался на такую высоту. Издалека, из очень далёкого далека, слабо доносилось урчание грома. Поль записал для памяти на полях сводки: «В 15.00 пожарная тревога, в 17.00 биологическая тревога…»
— …Да, мне здесь очень хорошо сидеть… А в печати нужны контрвыступления… Ты мне скажи вот что. Чего тебе от меня нужно? Только прямо и без дипломатии, потому что плохо слышно… Не скажу я этого. Как я могу тебе это сказать, если я считаю, что — нет?… Представляю. Действительно, глупо. Надо как-то сдерживать… Откуда вы там взяли, что это общественная потребность? Стоит компании мальчишек поднять шум, как вы… Да!… Да, я — нет. Решительно — нет… Нет!… Слушай, Павел. Я об этом думаю уже лет десять… Давай лучше я подумаю ещё лет десять, а?… Кстати, какой это чудак посылает сюда шифровки на имя Герострата?… Как много тебе нужно, чтобы я оставался твоим любимейшим другом. Ладно, передай им так. Только имей в виду, что я всё равно скажу — нет… Ну как… Как ты сам только что сказал. Леонид, мол, Горбовский… Ах, на магнитофон… А что я старый стал, ты тоже записываешь?… Значит, так… Э-э… Я… м-м-м… глубоко убеждён в том, что в настоящее время всякие акции подобного рода могут иметь далеко идущие и даже катастрофические для человечества последствия. Хорошо я сказал?… Так. Ты не хочешь, чтобы я заставлял тебя врать, но ты хочешь, чтобы врал я сам?… Не буду я врать, Павел. И вообще, имей в виду: этот вопрос не в нашей компетенции. Теперь этот вопрос уже в компетенции Всемирного совета… Вот я и даю Всемирному совету рекомендацию… Да, мне здесь хорошо сидеть, и никаких проблем… Будь здоров.
Поль поднял глаза. Горбовский медленно вынул из ушей репродукторы, осторожно положил их в кювету с раствором и некоторое время сидел, помаргивая и постукивая пальцами по поверхности стола. Лицо у него стало желчным.
— Поль, — сказал он, — вы давно здесь?
— Четвёртый год.
— Четвёртый год… А до вас кто был?
— Максим Хайроуд, а до него — Ральф Ионеско, а кто был до Ральфа — я уже не знаю. Вернее, не помню. Узнать?
Горбовский, казалось, не слушал.
— А чем вы занимались до Пандоры? — спросил он.