Парфетки и мовешки
Шрифт:
Гане не спалось. В ее живом воображении проносились странички из прошлого; она листала их, как в книге. Дортуар давно погрузился в беззаботный сон, и только от самой дальней кровати, где лежала Акварелидзе, доносились тяжелые вздохи, а временами слышались отрывочные, бессвязные слова.
«С кем это она говорит?» — подумала Савченко, чутко прислушиваясь к ночной тишине.
Акварелидзе металась по кровати, с ее губ срывался бессознательный бред.
«Что это? Мне кажется?» — с невольным страхом спрашивала себя Ганя, усаживаясь
Хриплый шепот усиливался; у Гани по телу поползли мурашки.
«Пойду спрошу, что с ней», — быстро спрыгнув на холодный пол и тихо скользя босыми ногами, девочка пробралась к дальнему углу.
— Маруся, душка, что с тобой? — кладя руку на плечо Акварелидзе, с тревогой наклонилась она к грузинке.
— А? Что? Что такое? — широко открыв глаза, испуганно спросила та.
— Душка, ты так страшно разговариваешь сама с собой, может, ты зовешь кого-то? Тебе что-нибудь надо?
— Пить… — едва слышно прошептала больная.
Ганя торопливо налила стакан воды из большого дортуарного графина и поднесла его к запекшимся губам подруги. Та с жадностью прильнула к нему, но через мгновение отвела ее руку в сторону.
— Не могу… Больно глотать… — и она со стоном опустилась на подушку.
Ганя стояла растерянная, не зная, что ей делать, чем помочь.
— Укрой меня… Я так озябла… — слабым голосом попросила Акварелидзе.
Ганя поспешно сорвала одеяло с собственной постели и накрыла им дрожащую от холода подругу.
— Так лучше?
— Да… — протянула Акварелидзе, погружаясь в дрему.
Ганя стояла над ней, прислушиваясь к хриплому прерывистому дыханию.
— Савченко, ты здесь? — вдруг приподнявшись, испуганно спросила больная. — Мне страшно, страшно… Не оставляй меня одну!
— Нет, нет, я с тобой… Возьми мою руку… Вот так… — и Ганя присела на край ее кровати.
— Холодно, и горло болит, так больно, больно… Даже рот не могу раскрыть.
— Акварелидзе, хочешь, я разбужу m-lle Малееву, и она отведет тебя в лазарет? — с тревогой предложила Ганя.
— Боже упаси… Никому не смей говорить, все пройдет, утром я буду здорова.
Акварелидзе то говорила внятно, то вдруг в ее речь вплетались бессвязные слова.
— Мне страшно, не уходи! — сжимая руку Гани, прошептала она в полусне.
— Я здесь, успокойся.
— Ганя, ляг рядом со мной, мне будет не так страшно!
Ганя сама дрожала от холода — в одной сорочке, с босыми ногами. Она поспешно юркнула под одеяло и прижалась к пылавшей от жара подруге. Ей и в голову не пришло, что есть опасность заразиться.
— Так не страшно! — прошептала больная, впадая в беспокойный сон.
Уж поздно. Ганю клонит ко сну, но Акварелидзе то и дело будит ее своим бредом; она начинает метаться по постели, забывает о подруге и даже не узнает ее.
Страх все сильнее охватывает Ганю. В ужасе поднимается она с кровати и незаметно спрыгивает на пол.
«Я должна разбудить
Малеева поспешила к больной. Едва коснувшись рукой воспаленной головки, она поняла, что нельзя терять драгоценное время. С помощью разбуженной дортуарной Дуняши она одела и отнесла Акварелидзе в лазарет.
А Ганя, дрожа всем телом, улеглась в свою остывшую постель и поспешно завернулась в одеяло, только что снятое с кровати больной.
Мысли путались в ее усталом мозгу, но вскоре она забылась беспокойным сном.
Глава XVI
Неожиданное известие. — Чужое счастье. — Запоздалая радость
Со страхом шептались седьмушки о внезапной болезни Акварелидзе. Никто толком не знал, чем именно она заболела, так как на все расспросы дежурная фельдшерица в лазаретной приемной отвечала уклончиво. Но серьезное выражение ее лица и тон голоса выдавали плохо скрываемую тревогу, которая передалась и девочкам.
Ганю Савченко то и дело осаждали расспросами о событиях минувшей ночи, выпытывая подробности. А сама она не могла понять, то ли от пережитых волнений, то ли от иных причин, но у нее самой разболелась голова, во всем теле чувствовался озноб, охватывала слабость.
В дортуаре несколько подруг прильнули к оконному стеклу. Жадно вглядываются девочки в уличное движение, в предпраздничную суету; грусть и досада охватывают детские сердца: мимо окон мелькают экипажи, снуют прохожие с озабоченными лицами и ворохами всевозможных покупок, бережно проносят развесистые елки. Все, все говорит о радости, о празднике, и только в институте непривычно тихо и уныло.
Классные дамы предоставили воспитанницам относительную свободу, и девочки разбрелись по всему институту. Но нигде не могут они успокоиться и забыться, и все чаще попадаются заплаканные личики.
Стемнело. В дортуаре малявок мрачно и неуютно. У окна слышится прерывистый шепот:
— Смотрите, смотрите, уже зажигают, — взволнованно шепчет Замайко, и ее горящие глазки устремляются в окно противоположного дома, где одна за другой вспыхивают разноцветные свечи, окутывая нарядную елку волшебной сетью огней.
Прижавшимся к окну институткам видны мельчайшие детали обстановки, все происходящее в незнакомой семье. Вот распахнулись двери, и нарядная толпа малышей окружила красавицу елку. Как сияют лица этих маленьких счастливцев! И какой завистью наполняются сердечки безмолвно наблюдающих за ними наказанных девочек! Какими одинокими, отвергнутыми чувствуют они себя в эти минуты, сколько горечи и обиды скапливается в детских душах…