Пархоменко(Роман)
Шрифт:
К вечеру стук топоров особенно яростен, а ночью он уже походит на треск пулеметов. Работают в полутьме, при свете жалких фонарей. Свет этот еле отражается в Дону и чуть сильнее мерцающих звезд. Клети напоминают теперь высокие старинные сторожевые башни. Утром они уже упираются в пролеты моста, и рядом с серым железом видны обтесанные бревна, на которых сизо поблескивают только что сделанные скобы.
Тем же утром весь фронт знает, какова собой та Россия, к которой они шли. Они узнают о голоде, о множестве врагов, о бесчисленных километрах фронта, которые почти и представить себе невозможно. И на рассвете, как бы для того, чтобы испытать их мужество, белоказаки переходят в наступление.
— А бумажки, бумажки-то давай!
И точно послушавшись, самолет выбрасывает листовки. Хохот усиливается.
Самолеты уходят. Появляются казачьи цепи. Их подпускают близко-близко и выскакивают. Белоказаки поворачивают, бегут, и вслед им — опять хохот и крики:
— В швальню побежали, штаны чинить. Смотри-ка, гурду [1] потерял.
— Эй, швабра, стой, давай знакомиться, мы из Луганска, тихие!
А на мосту рабочие уже толкают бронеплощадку к концу пролета, туда, где начинаются клети. Клети и пролеты моста соединены рельсами, и приятно стоять на пути и видеть при блеске солнца длинные и прямые рельсы, которые тянутся по ту сторону Дона.
1
Особое название сабли по клейму ее.
Площадка катится медленно. Штаб идет позади. Рядом с Ворошиловым — машинист, молодой, с узенькими упорными глазами и длинными зубами. Он поведет первый паровоз через мост. Он волнуется, бледен, а ему хочется быть спокойнее, и поэтому он убеждает и себя и Ворошилова, что испытал и не такое.
— Мурманская дорога, например, так она вся на гати. Там однажды весь состав в болото, честное слово, ушел. Машинист еле выплыл.
— Из болота-то? — ухмыляясь, спрашивает Пархоменко.
— Иль вот на фронте тоже приходилось. Западные дороги перегружены, а поручают мне — веди, Сергей Максимов, состав в сто вагонов…
На берегу толпа. Она неподвижна и дышит так тяжело, как не дышала ни при какой трудной работе. Площадка вкатывается на клети. Весь берег единодушно вздыхает. Возле моста падает снаряд — это кадеты обстреливают по холодку. Поднимается высокий и переливающийся радугой столб воды, но на него никто не смотрит, а все смотрят на площадку. Слышен треск, как от пулемета. Площадка начинает оседать, и ее поспешно выкатывают.
— Ой, мамоньки, уйдет в Дон! — слышен громкий женский голос с берега.
— Молчи ты, баба, — гулко увещевает ее кто-то басом. — Не понимаешь, техника!
Пути разбирают. Работают так быстро, что гайки выкидываются, словно их не ввинчивали. Клети опять укладывают до уровня.
— Пускай! — говорит клетовой, седой и сутулый плотник из Воронежа.
Бронеплощадка ползет снова.
Опять треск, опять оседание, и опять выкатывают площадку, и опять разбирают пути.
Солнце уже высоко, кадеты уже прекратили обстрел, а клети все трещат, а народ на берегу все стоит неподвижно и ждет.
Но вот треска нет. Бронеплощадка проходит клети, выкатывается и скользит в пролетах моста. Клетовой потирает усы и радостно говорит:
— Сейчас бы папироску, братцы, с устатку.
Пархоменко протягивает ему свой кисет. Клетовой нюхает. Сквозь вишневую швару он улавливает запах махорки, очень слабый. Но этого ему достаточно. Папироску он свертывает чуть ли не толщиной в руку, и, когда дым попадает ему внутрь, у клетового такое счастливое лицо, что все вокруг смеются. Смех этот бежит на берег, и тот же женский голос кричит;
— Ой, мамонька, прошла! Дон-то тощий стал со злости, смотри-ка.
И с берега слышен смех.
— Где будочник? — смеясь, спрашивает Ворошилов.
— А я здеся. — Поддергивая подштанники, выскакивает будочник. — Что прикажете, товарищ командующий?
— Обещали катать. Готовься!
И Ворошилов спрашивает машиниста, того, что бледен и с длинными зубами:
— Готов? Пускай бронепоезд.
— Есть, — отвечает машинист и бежит к бронепоезду, и ноги у него от волнения дрожат и подгибаются. Ему кажется, что все видят его позорную и трусливую походку, но походки этой никто не замечает. Машинист сгибается возле рычагов, дает гудок, и тяжелый бронепоезд двигается. Не дойдя шагов пятнадцати до клети, машинист останавливает бронепоезд, слезает и, заложив руки за спину, идет по путям. Почему-то он решает, что нужно еще раз самому проверить путь, и его поступок никого не удивляет. Он возвращается, сжав губы, бледный и решительный. Взглянув на командира узкими и темными глазами, говорит:
— Под бронепоездом клеть до пяти раз осядет.
— Фу, черт, — говорит Ворошилов, а меньше нельзя?
— Меньше не выйдет, — кричит машинист. — Двигаю!
Он дает еще гудок, надвигает фуражку на лоб и скупо бросает помощнику:
— Пар!
Пар кидается на рельсы так бешено, как будто хочет запугать их.
Сквозь шип, свист, гуденье слышен мучительный треск клетей.
Ворошилов протягивает вперед руки, и, словно его ведут на чумбуре, повинуясь этому невидимому движению руки, бронепоезд чуть двигается вперед. Ворошилов делает движение рукой назад — и опять-таки, как будто конь на чумбуре, бронепоезд пятится. Народ на берегу колышется, и сильнее всего колышутся знамена делегаций, пришедших с боевой линии.
Рельсы ушли вниз, как будто в яму, и удивительно, как только мог оттуда выйти бронепоезд. Клетовой бледен и зол. Он ругает машиниста.
— Ты что же, сукин сын, тяжести своей не знаешь? Ты докуда влез?
— Докуда надо, дотуда и влез, — хмуро отвечает машинист. — Накладывай клети.
— Я-то докладу, а вот ты потопишь себя.
— Па-ар! — кричит машинист, и голос у него такой напряженный, как будто в самом машинисте давление не меньше пятидесяти атмосфер. — Па-ар!..
Клети докладывают, и они трещат четыре раза. Машинист ведет пятый раз с тем же выражением смелости, тоски и стыда, с каким он водил машину и те прошлые четыре раза. Но на этот ожидаемый пятый раз клети не трещат. Ворошилов уже, незаметно для машиниста, влез на паровоз и стоит рядом. Ворошилов спрашивает:
— А ведь четыре раза трещало?
— Четыре, — как будто разговаривая сам с собой, говорит машинист.
— А говорил — пять.
Машинист с удивлением разглядывает неизвестно откуда появившегося командарма. Ворошилов слегка конфузится, что так неожиданно для самого себя влез к машинисту. Машинист говорит строго:
— И вы, Климент Ефремович, один раз можете ошибиться.
Бронепоезд прошел сквозь пролеты, по клетям, опять сквозь пролеты. Он вышел на левый берег Дона, погудел. С противоположного берега неслась песня и махали флажками. Возвращался бронепоезд, уже весь облепленный народом, и впереди всех сидел будочник в тиковых подштанниках, с опухшей счастливой физиономией. Когда бронепоезд поравнялся с делегациями на этом берегу и Ворошилов готовился спрыгнуть, будочник дотронулся до его руки и сказал: