Пари с будущим
Шрифт:
Медленно приоткрываю один глаз и встречаюсь взглядом с солнцем, висящим в чистом высоком окне без штор. Савитри! Щурюсь, и рот сам собой расползается в улыбке, после чего я слышу женский смешок.
— Смотрите — улыбается!
— Да это наркоз еще не отпустил, — отвечает мужчина. — Ну что, везунчик, со вторым рождением тебя!
Кто-то наконец-то догадался встать между окном и мной, чтобы я смог открыть глаза.
Рядом сидел молодой мужчина, на вид — лет тридцати. Он был в бирюзовой блузе с короткими рукавами, того же цвета брюках, шапочке-пилотке на голове и приспущенной на подбородок маске-респираторе. Глаза зеленые, ресницы и брови довольно светлые, но густые,
— Пить! — шепнул я.
Мужчина оборотился к тумбочке, взял с прямоугольного хромированного подноса щипцы, прихватил ими ватный тампон, смочил в стакане с водой и прикоснулся к моим губам. Я попытался схватить и выдернуть вату зубами, поскольку пить хотелось ужасно, я бы согласился, если бы у меня забрали полжизни, только бы напиться сейчас воды — любой: теплой, холодной, чистой, из лужи… Но доктор тут же отвел руку с щипцами и смоченным тампоном в сторону:
— Ну не бузи, не бузи! Зря мы над тобой сутки скакали, что ли? Не надо тебе пока много пить. Вика!
— Да, Александр Михайлович?
Только тут я понял, кто закрывал от меня солнце. Это была молодая женщина в светлой одежде и смешной полупрозрачной шапочке на голове. Вот кто потешался над моей непроизвольной улыбкой!
— Вика, попить ему дашь часа через три, не раньше.
— Хорошо, — уважительно кивнула Вика.
— Ты, Денис, в рубашке родился, да. На десять минут позже бы тебя привезли — и все.
— А что было? — я очень смутно вспоминал какие-то обрывки и никак не мог собрать их в единую картину.
Тогда Александр Михайлович рассказал мне ту часть истории, которую знал. Остальные пазлы восполнили мои родственники и знакомые уже гораздо позже.
Катерина Федоровна, соседка с первого этажа, была у нас старшей по подъезду. Как раз в минуту нашей встречи с австралопитеком она собиралась в магазин и, одеваясь, стояла в прихожей. Поскольку перед уходом из дома она имела привычку выключать все электроприборы, в квартире стояла полная тишина. Именно благодаря этому соседка услышала какую-то подозрительную возню в подъезде, странный вскрик и знаменитый «Венский вальс» Шуберта, который я однажды ради шутки настроил рингтоном на номер Лены Еремеевой, да так и оставил насовсем. Выждав с полминуты (музыка не прекращалась), Катерина Федоровна осторожно поглядела в дверной глазок и, само собой, ничего не увидела. Тогда она решилась и приоткрыла дверь. На площадке не было никого, а к тому моменту оборвалась и музыка. Соседка прищурилась и присмотрелась к чему-то темному, лежащему у выхода в полутемном же подъезде. Сначала сослепу подумала — кто-то поленился вынести мусор и бросил мешки у двери. Подошла поглядеть и с ужасом узнала меня. По ее словам, подо мной уже разлилась целая лужа крови, перекрывая пути к выходу.
— Денис! — дрожащим голосом окликнула она меня, но я не шевелился.
После этого Катерина Федоровна, переборов страх, попыталась меня перевернуть. Она забыла все свои детективные сериалы, где строго-настрого запрещалось затаптывать следы на месте преступления и трогать жертву. О том, что я, возможно, уже труп, соседка в ту минуту даже не подумала. «Решила, что сознание потерял, работа-то у него страсть какая опасная, чем только они на пожарах не дышут, бедолаги!» — признавалась она потом товаркам во дворе. И только когда до нее дошло, что эта лужа крови натекла у меня вовсе не из носа или рта, а откуда-то из правого бока, где на толстовке расплылось громадное багровое пятно, соседка запаниковала. Австралопитек перед уходом выдернул нож у меня из-под ребер, поэтому место, куда входило лезвие, Катерина Федоровна сходу не определила, прореха в ткани была невелика. Надо отдать должное, паника не помешала соседке броситься домой и вызвать скорую, а после этого позвонить моим родителям.
Боюсь даже представить, что пережили они, услышав это. Знаю, что выгнать их из больницы врачи не смогли даже на ночь. Мама с папой просидели в приемной до самого утра, пока Александр Михайлович не вышел к ним лично и не объявил, что я остался на этом свете. А тем временем все остальные, кто меня знал, во главе с Ленкой, Николаичем и Руськой уже мчались в пункт переливания крови, чтобы возместить истраченные на меня запасы. Там выяснилось, что у Аникина кровь брать нельзя из-за перенесенной в детстве желтухи, а Ленку и слушать не стали после того, как Николаич шепнул тамошним докторам о ее самочувствии и недавних срывах. Женька потом рассказывал, что она раскричалась, назвала всех лиц мужского пола, находившихся на тот момент в больнице, подлыми шовинистами и, кровно обиженная на Николаича, покинула заведение. Полагаю, для медиков это послужило лишним подтверждением ее психической неустойчивости, и, пожав плечами, они как ни в чем не бывало продолжили свою работу.
Аникин тоже впоследствии любил вспоминать, как он отреагировал на сообщение следака. Дело было так.
Пырнув меня складным ножом — вот что это был за щелчок! — австралопитек спокойненько вышел на улицу. Озадачивать себя уничтожением улик он тоже не стал, то ли по природной тупости, то ли от ощущения безнаказанности. Просто кинул окровавленный ножик с залапанной рукоятью в едва зазеленевшие кусты возле дома, напротив окон Катерины Федоровны. То есть выгляни она в ту секунду, то увидела бы это даже при своем плохом зрении.
Что бы там ни говорили о медлительности наших правоохранительных органов, все всегда зависит от человека. Моим делом занялся Иван Савин, энергичный парень, мой ровесник, и уже через час после доставки меня в больницу следователь вышел на Руську и других моих знакомых. Но первым в его списке значился Руська — может быть, в том ему помогла интуиция, а может, подруги шокированной Катерины Федоровны, которые гоняли нас, школьников, с вечерних посиделок во дворе: разве может толпа подростков сидеть тихо, без музыки и девчонок, которые, кокетничая, визжать могут так, что без микрофона перевизжат любого Витаса?!
Руська же, решив, что это я его так «прикалываю» в отместку за Вольдемара, и забыв, что до первого апреля еще добрых десять дней, поднял беднягу-следака на смех. Тот сначала даже впал в ступор при виде неадекватно ржущего Аникина, который, уточняя, куда именно меня пырнули, заливался только еще более громким хохотом. И только минут через десять — когда Иван Савин показал ему корочки следователя и пару фотографий из моего подъезда — до него дошло, что это не шутка. Тогда-то и пришла очередь впадать в ступор Руське.
— Есть у вас знакомые левши?
— Э-э-э… да не припоминаю… Вот только я… Но вы же не будете меня подозревать, надеюсь?
Следователь странно посмотрел на него, и по его лицу сразу стало видно, что такого, как Руська, — точно не будет. И даже выпишет ему индульгенцию от имени врача районной психиатрической клиники, что подозревать Руслана Аникина — не надо, отныне и присно и во веки веков. Он хоть и буйный больной, но для общества не опасен.
Через несколько вопросов Аникина наконец озарило, и он рассказал о происшедшей в «Неоновой барракуде» драке ночью с понедельника на вторник, особенно выделяя отметелившего его австралопитека.