Пари с начальником ОВИРа
Шрифт:
Мадам Матрена включила телевизор.
Оказалось, что итальянское радио сбрехало. Горбачева не расстреляли, он жив и, будучи другом Янаева, скоро вернется на работу, но приболел. А в ознаменование его болезни в Советском Союзе введено чрезвычайное положение.
В общем, это понятно, когда я болею, мамочка тоже считает это чрезвычайным положением.
А может в таком случае вообще все, что передают - брехня, все-таки западная пропаганда. Может, танки готовились к параду 7 ноября, а их приняли за признаки переворота.
Попробовал позвонить мамочке в Москву.
Связи
На экране телевизора появился Миттеран. Я ничего не понимал, что он говорил, но он меня успокоил своим видом. Следующий, кого мне показали, был Андреотти. Он заявил, что готов хоть сейчас поехать в Форос, в Крым, где болеет Горбачев, и сам прояснить ситуацию. Пусть поедет и отвезет ему лекарство.
И, наконец, я успокоился совершенно. Президент США Буш сказал, что он вообще узнал о перевороте из газет.
Умничка, господин Буш, спасибо, что успокоил. Ведь если бывший генеральный директор ЦРУ узнает последним о том, что произошло с президентом соседней и весьма беспокоящей его страны, значит, он или сам это подготовил или договорился, как минимум, о шоу.
Поразмыслив, я начал приходить в себя. И, как барон Мюнхгаузен, дал заговорщикам сутки на восстановление статус кво.
Взяв в руки кисть, я стал продолжать свои занятия.
– И не мудрено, что Горбачева предали, - вдруг сказала мадам Матрена, он ведь сам стольких предал, сначала ради правых - Ельцина, потом ради левых - Рыжкова и Лигачева, потом снова ради правых - Яковлева и Шеварнадзе. В мою бытность на Руси Великой была поговорка "Как аукнется, так и откликнется".
...Не работалось, поэтому почти весь этот день я посвятил сибаритствованию в постели. Лежа, выучил множество французских слов, а когда наконец поднялся, принялся снова рисовать.
Мадам Матрена постучала в дверь, когда уже было два часа пополудни.
Заглянув "на минутку" мадам Велли провела у меня в комнате два часа, мы с ней вместе жевали теплые круасаны с каркаде, ну а авокадо использовали вместо масла.
Все эти два часа я думал о своей стране, о мамочке, но только не о том, как бы мне завтра отправиться на заработки снова.
До вечера так ничем и не занялся.
В вечерней газете возле портрета Янаева (очень мне это надо!) увидел три своих опубликованных новеллки.
Обиделся на путчистов, они мне испортили праздник.
20 августа
Утром случилось неожиданное. Пришла какая-то делегация с русского факультета Прованского университета и попросила выступить у них, рассказать что-нибудь вроде тех веселых историй, что были вчера опубликованы в газете.
Предлагали гонорар. Но от денег я церемонно отказался и с удовольствием пообщался со студентами на своем родном языке. Студентов, правда, было очень немного, занятия ведь начинаются только через месяц. Пришли те, кто здесь оказался случайно.
Ходил по аудиториям. Водили.
Везде, куда бы я ни приходил, говорили только о путче. Уже стали известны подробности, имена героев, тех, что остановили танки.
Но несмотря на то, что впереди была неизвестность, брезжила не просто надежда, но уверенность: все будет хорошо.
А вот иностранцы боятся.
Но, к счастью, я русский. Я житель страны, где царевич Дмитрий как-то нечаянно зарезался ножом, где убили Павла I, а за другого царя, оказывается, все государственные дела решал Распутин, в стране, где до сих пор неизвестны причины смерти Андропова, Петра Великого, и не побоюсь этого слова Брежнева.
Очень уж упорно муссируется слух, что Леонид Ильич жив и находится по определенному адресу, куда я обязательно съезжу, если, конечно, в редакции сочтут уважительной мою командировку.
До вечера я слонялся по городу.
21 августа
С самого утра я отправился в редакцию газеты. Там меня встретили восторженно, несмотря даже на то, что говорили мы на разных языках.
Выплатили гонорар и предложили печататься снова, но я отказался, потому что в мои планы не входило делать карьеру в Экс-ан-Провансе. Я намеревался покататься по Франции, а не оседать, как какой-нибудь Жюль Верн, на одном месте.
Редактор не стал настаивать.
Но я сделал редактору ошарашившее его предложение: распространять его газету подписчикам, развозя ее на велосипеде.
Редактор долго смотрел мне в глаза, пытаясь определить, не разыгрываю ли я его, после чего, решив, видимо, что я сумасшедший или тронулся на почве путча и что со мной лучше не связываться, распорядился это дело мне разрешить.
Так, как я устал в тот день, я не уставал никогда в жизни. У меня было ощущение к концу дня, что я открываю не щель почтового ящика, а свинцовую крышку огромного ларя, и в эту щель просовываю не газетку, а мокрый кусок тяжелой фанеры, которую у меня к тому же из рук вырывает ветер.
Мне заплатили триста пятьдесят франков. С теми деньгами, что у меня оставались от разного рода уже известных мероприятий, на дорогу в Париж и для того, чтобы там провести один день (город дорогой), было достаточно.
Беда только заключалась в том, что в Париже не приходится рассчитывать на южное гостеприимство. Там вряд ли, как здесь, люди знакомятся на улице и готовы незнакомого иностранца привести в свой дом, дать ему кров и украинских галушек.
22 августа
Правильно говорят: "Как волка не корми, а он все равно в лес смотрит". Так и я. Как ни хорошо мне было в Экс-ан-Провансе, хотелось в вожделенный Париж. Однако я решил, что до того неплохо было бы побывать в Марселе, поскольку я вряд ли вернусь еще на юг, ну хотя бы для того, чтобы потом рассказывать, что, дескать, был.
До Марселя тридцать восемь франков на автобусе...
А сегодня у меня последний день здесь. И я намереваюсь его провести в основном в созерцании бытия, такого мягкого и славного. Сейчас вот пойду на почту и позвоню мамочке, порадую, что уже неделю почти живу здесь прекрасно.
А начальнику ОВИРа отправлю открытку с изображением какой-нибудь прованской девицы, пусть порадуется за своего протеже.
Сказано - сделано. Пришел на почту.
И открытку отправил, и на розовом бланке написал свой московский телефон, приготовился ждать.